Директор воронежского музея имени Крамского: «Зритель везде ищет идеи»

В 2017 году исполнится 70 лет с открытия в Воронеже, в здании на проспекте Революции, музея изобразительных искусств, который сегодня называется Воронежским областным художественным музеем имени Крамского. Корреспонденты РИА «Воронеж» встретились с директором музея Владимиром Добромировым и узнали о планах на новый сезон, работе музея с основной экспозицией, пополнении фондов и отношении к современному искусству.

– Какие у музея планы по выставкам на 2017 год?

– В 2017 году у нас будут авторы из академии художеств, замечательный керамист Валерий Малолетков, выставка Александра Тышлера из Пушкинского музея. По программе «Доступная среда» мы впереди планеты всей. Наш выставочный зал может посещать любой колясочник: есть пандусы, лифт, чтобы подняться на второй этаж, причем бесшумно. В этой связи мы решили провести тактильную выставку для слепых и слабовидящих «Видеть невидимое». И приурочить ее к дням Платоновского фестиваля – периоду, когда музей наиболее посещаем. Это будут копии шедевров итальянского и немецкого Возрождения, созданные по особой технике, так что их можно будет потрогать. В экспозицию войдут шесть картин. Платоновский фестиваль обычно оплачивает все свои выставки, но эту оплатит Сбербанк – в честь 175-летия они запустили такой меценатский проект. Единственное, что ложится на нас – это оформление конструкций. Повесить картины так, как мы развешиваем обычные произведения, нельзя, иначе они будут качаться, уходить из-под рук. А они должны быть жестко закреплены на специальных стендах, чтобы любой посетитель мог прикоснуться к ним. Конечно, техника создания таких картин дорогостоящая, их заказывают за рубежом. Но представьте, например, «Афродиту» Боттичелли. Лишенный зрения человек о ней слышал, знает, что на картине изображена прекрасная женщина, выходящая из воды. А тут он сможет провести по ней руками, так как на ней есть рельеф. Он различит цвет и почувствует мазок. Ведь у каждого художника он свой. Мазок – это как нерв, а картина – нервная система художника. Один плоско кладет, другой дробно, третий спокойно, и слабовидящие будут все это чувствовать кончиками пальцев.

– Я знаю, что в марте в музее планируется выставка воронежской ученицы Репина Елены Киселевой.

– Да. Сначала выставка пройдет в Москве, в музее русского импрессионизма. Воронежский департамент культуры выделил деньги на оформление экспозиции, на которые мы закупили специальное музейное антибликовое стекло и новые рамы. Все это будет продемонстрировано сначала в столице, а затем и у нас на выставке. Будет каталог, я пишу статью в него под заголовком «Блеск, забвение и возвращение в свет». Потому что было время, когда Елена Киселева блистала. Ее произведения выставлялись в 1900-х годах в редакции столичного журнала «Аполлон». Ее картины экспонировались рядом с произведениями Врубеля, Серова. А потом случилась революция, она эмигрировала, вышла замуж, оставила творчество. Сама про себя она тогда говорила: «Я теперь больше не художница, а домашница». Она выставлялась, но исключительно в среде русских художников. И тех достижений, тех форматов, того накала в ее работах не осталось. Поэтому этими выставками мы возвращаем ее обратно в свет. Мы собрали огромное количество ее произведений – собирали несколько десятилетий. Поэтому, конечно, покажем их и в Воронеже тоже. Воронежцы Киселеву знают и очень любят. Даже в кинотеатре «Спартак», в гранд-кафе «Ампир» висит крупноформатная репродукция Киселевой. А ее самую известную картину «Маруся» называют воронежской Джокондой. Это таинственная и прекрасная картина. Мы не знаем, кто на ней изображен, знаем только, что в 2013 году ей исполнилось 100 лет. И это была самая любимая картина самой Киселевой.

– Сейчас, насколько мне известно, в основной экспозиции выставлено не очень много ее работ?

– Около десяти картин: «Розовый зонтик», «Портрет А.Д. Белимовича» – мужа художницы», «Портрет сына», три работы югославского периода, «Девушка в красном» – огромный, невероятной красоты этюд.

– В полном объеме эту коллекцию воронежцы уже видели?

– Очень давно, в начале 70-х годов. Я тогда только начинал работать в музее. А теперь мы выставим еще и те произведения, которые в последние десятилетия собрали по частным коллекциям.

Цена шедевров

– За экспонирование выставки платит музей?

– Сейчас система обменных выставок очень сложна. На организацию любой экспозиции требуются большие деньги: чтобы оплатить страховку, машину с климат-контролем, охрану, специальные ящики для перевоза. Даже чтобы перенести выставку в соседнее здание, требуется оплатить страховку, что выливается в приличную сумму с учетом того, что картин всегда много. Эти деньги тратятся либо из нашего бюджета, но он у нас не велик, либо из областного бюджета при поддержке департамента культуры – он нам позволяет сделать 2-3 масштабных выставки. Либо нам помогают частные спонсоры.

– У вас есть разнарядка от департамента, что музей должен выставить?

– Нет, в этом плане мы работаем на доверии. Наш опыт работы и качество выставок позволяют обходиться без ежемесячного контроля. В год мы делаем около 40 выставок.

– Вы говорите, что огромных денег может стоить даже просто перевозка картин. С такими ценами возможно ли когда-нибудь привезти в Воронеж условную Фриду Кало или других художников с мировым именем?

– Я думаю, что возможно. Если уж вы заговорили о Фриде Кало, я думаю, мы имеем полное право ее показать, тем более, что эта художница и к русской истории причастна. Пожалуй, я даже сделаю такое предложение Платоновскому фестивалю. Дело в том, что мы всегда работаем в трехстороннем порядке. Один музей может сделать предложение другому музею, дирекция фестиваля этого сделать не может. Поэтому все переговоры и отбор картин ложатся на наши плечи. Но дирекция фестиваля выбирает брендовые вещи. Конечно, Фрида Кало – это бренд, который может пополнить эту коллекцию. Это вполне реально. Все спрашивают, откуда мы берем свои выставки? Да откуда – из интернета. Стоит мне открыть почту, на меня сразу валятся предложения из десятков стран. Они видят наш сайт, видят, как работает музей, видят имена художников, которые у нас выставляются, и присылают нам предложения. Нам остается только отбирать.

– А следите за выставочными трендами в стране? Громкими событиями становились выставки Серова и Рафаэля в Москве, Фриды Калло в Петербурге, сейчас планируется выставка грузинских художников.

– Конечно. И наши сотрудники регулярно на эти выставки ездят. Все последние каталоги у нас есть. Более того, мы участвуем в этих выставках своими картинами. Например, была экспозиция «Воображаемый музей» к 100-летию Пушкинского музея. Все лучшие музеи мира – Мюнхенская пинакотека, Лувр, музей Орсэ, Центр Помпиду, Эрмитаж – все дали свои вещи. И когда позвонили нам и попросили автопортрет Самюэла ван Хогстратена, мы, конечно же, не могли отказать, в первую очередь себе, в удовольствии поучаствовать в такой выставке. Так мы попали в каталог, где собраны 30 лучших музеев мира. И воронежский музей – там же. Это очень почетно. А наш Египет, а наша Греция! Наш Египет – это вообще третья по значимости коллекция в России после Эрмитажа и Пушкинского музея. Тем более, мы ее обновили, было выставлено 40 вещей, а сейчас – почти 80. И это при том, что всю работу выполнили энтузиасты.

–  Знаю, что музею отказали в гранте на обновление экспозиции, и в итоге этим занимались несколько подвижников.

– Да, они собрали деньги, закупили витрины, свет, сделали ремонт в зале.

– Как вы считаете, история с обновлением египетской экспозиции, когда все сделали увлеченные энтузиасты, скорее исключение?

– Я думаю, это уже устойчивая тенденция. Нас постоянно поддерживают меценаты, которые не жалеют денег на искусство. Например, перегородки в выставочном зале мы приобрели на частные средства. Я уже знаю, что в 2017 году у нас будет несколько подобных акций, которые будут осуществлены с помощью частых денег. Это такое популярное сегодня взаимодействие власти, бизнеса и культуры.

«Трагедия всех музеев»

– Коллекция музея пополняется?

– Да, за счет меценатов и дарителей. Нам поступает как минимум 400 вещей в год. Например, московско-воронежский меценат Сергей Мурзинов несколько лет назад закупил триптих художника Богачева. Это миллион как минимум. И подарил музею. Честь ему и хвала. Отдельные меценаты могут тратить на нас по 300-400 тысяч в год. Или даже просто приходит человек, у которого есть коллекция фарфора, и рассказывает, что все ему советовали продать ее в антикварный магазин, но он предпочел отдать ее в музей. Конечно, мы с радостью принимаем эти вещи.

– Они отправляются в хранилище?

– Да, сначала. Потом Ученый совет рассматривает вопрос о том, что поместить в действующую экспозицию.

– Какая часть коллекции музея спрятана от посетителей?

– Это трагедия всех музеев. В постоянной экспозиции выставляется не более десятой части коллекции.

– Эта проблему можно решить?

– В принципе да. У нас бывают выставки произведений из собственной коллекции, проходят различные акции. Иногда используем вещи из коллекции, если они логично дополняют проходящую у нас выставку. Остальные обречены вечно храниться вдали от публики. Каждый музей стоит на трех китах: собирательство, сохранение и трансляция будущим поколениям. И одно невозможно без другого. Сегодня наше дело – сохранить. Но если бы были площади, конечно, мы бы выставляли, то есть транслировали гораздо больше. Сейчас указом губернатора нам передано здание «Дома губернатора» (бывшего Дома молодежи – РИА «Воронеж») на проспекте Революции, 22. Вырисовывается проект музейного квартала.

– Там планируется какая-то конкретная экспозиция?

– Существует соглашение Пушкинского музея и правительства Воронежской области о совместной культурной деятельности. В одном из залов будет мультимедийное оборудование, на котором можно будет просмотреть всю экспозицию и все выставки Пушкинского музея. Это будет такое небольшое их представительство в Воронеже. Наполнение других залов пока обсуждается. В частности, мы часто говорим о воронежской школе живописи. Многим это кажется преувеличением. Наверное, у нас нет таких мощных наработок, как в столицах, но в принципе эта школа академически-реалистическая. Авангардных традиций у нас тут не возникало. И вот историю развития художественной мысли в Воронеже мы на данный момент показать не можем. В постоянной экспозиции у нас выставлено очень мало воронежских художников. А в новом здании, как мы себе представляем, будет экспозиция именно нашей воронежской школы, ее развития с первой трети XIX века и до современности.

«В современном искусстве явлений нет»

– На Платоновском фестивале, фестивале «Чернозем» в музее Крамского проходили выставки современного искусства. Тем не менее, это скорее исключения из негласного (или гласного) правила о том, что в музее место только признанным мастерам. Как определить, какое современное искусство уже «дослужилось» до музейного зала, а какое – еще нет?

– Люди приходят в музей в каком-то смысле за тем, чтобы он назидательно показал, каким должно быть искусство. Когда господствовал соцреализм, все выставочные залы страны были одинаковыми. Как-то я ездил во Львов и ходил там на выставку, на которую попал, как в родной воронежский выставочный зал на Кирова, 8. Те же доярки, председатели колхозов. И когда пришли годы перестройки, мы все ждали, что сейчас появятся явления. Но никто не появился. И молодежного форума мы ждали почти так же, но и здесь тоже не произошло чуда. Явлений нет. Взять наш Центр современного искусства. Ряды его не пополняются. Они называют свое искусство актуальным, но это неправильно, потому что актуальность – это свойство искусства в принципе. Ван Гог актуален и современен всегда, потому что в его работах есть пульс времени – и минувшего, и современного. А у большинства наших современных художников пуповина, связывающая художника с богом, обрезана. Они ничем не подпитываются, кроме собственных амбиций. За абстрактными композициями скрывают техническое неумение рисовать. А ведь даже Дали говорил, что сначала нужно освоить все академические технические приемы, а уж потом дать себе право изобретать собственный художественный язык. Для того чтоб ездить на велосипеде и кататься на коньках, нужно для начала научиться ходить, держать равновесие. Один из всеобщих любимцев и кумиров – Иван Горшков. Не понимаю его. Красивый человек, мощный парень, похожий на Элвиса Пресли. Но пластика его скульптур – убогая. Какие-то дикие сварные швы. Взгляните на настоящих скульпторов – они все профессора, члены всевозможных президиумов, академики, а руки у них у всех отбитые, как у слесарей. Потому что они получают свою выплавку и доводят ее до конца зубилом, напильниками, у них все руки в заусенцах, грязи, которая никогда не смывается. А здесь – тяп-ляп и готово. Пластики нет, с какой стороны ни обойди ее. И эти художники не приходят к нам в музей на выставки, не воспитывают свой глаз. Хотя когда у нас выставлялись русские художницы из Германии сестры Чулковы, они сходили на выставку Ивана Горшкова и сказали, что в Германии это бы оценили.

– У Ивана Горшкова было две выставки в Германии: в Лейпциге в 2013 году и в Берлине в 2015-м.

– Но немецкий зритель – не значит лучший. Наш зритель, даже самый необразованный, но которого тянет на выставки и в музей, везде ищет какую-то идейку. Ему мало того, что искусство должно быть красиво. Искусство – это средство духовного сопротивления. И когда зритель чувствует это сопротивление, видит его красоту, сам в чем-то сопротивляется, и случается катарсис. А у них идей-то нет никаких.

– Одной из популярных претензий к современному искусству является большое количество сопроводительного текста.

– Я абсолютно согласен. Говорить за художника должно его произведение. А рассказывать словами – это дополняет, конечно, но вначале работа должна прочитаться сама, захватить человека эмоционально, чтобы он впоследствии уже решил, читать ему текст или нет. Слово – вещь натуралистичная. Это мы, критики, оперируем словами. А кисть художника и его образ – из другой категории. Словами выразить мысль легко, а вот создать из нее образ – трудно. Но это и есть искусство.