Воронежский художник Саша Селезнев: «Девяностые вернулись»

Первая в Воронеже выставка воронежского художника Саши Селезнева - «Рыжий лес» - открылась в ILVBR pub (ул.Кирова, 5) в субботу, 22 октября. Для многих Саша – парень с соседнего двора, которого вроде как все знают, но кто он на самом деле – не знает никто. Он боится называть себя художником. Не вращается в кругах хипстеров и не ходит на выставки современного искусства. По утрам работает дворником, а вечером – рисует картины в программе Photoshop. На них – приметы лихих 90-х: перестрелки, боевики, взорванные ларьки, грабежи и убийства. За мрачное творчество воронежского художника называют нуар-романтиком. Так ли это на самом деле, художник рассказал корреспонденту РИА «Воронеж».

«Я выгребаю контейнеры, чтобы не помереть с голоду»

– Саша, помнишь свои первые рисунки?

– Все стандартно – это были форзацы тетрадок, которые я изрисовывал фломастерами. В детстве у меня была книга Новеллы Матвеевой «Кроличья деревня». Мне она так понравилась, что я ее разрисовал. Но я рисовал в основном на полях – уже тогда понимал, что рисунки в книжке очень хорошие.

– А твои рисунки были о чем?

– Когда мне было шесть лет, пошла волна массовых развлечений, что отразилось на моих рисунках. Это были всякие Терминаторы, трупы... Я долго стеснялся рисовать голых баб, но очень хотелось. Ну, в конце концов, я махнул рукой и начал их рисовать...

– Это было уже, наверное, в подростковом возрасте?

– Нет, я с шести лет.

– А родители как на это смотрели?

– Ну, за баб по голове давали. За остальное не наказывали – они ведь меня на «Терминатора» сами водили, так что удивляться тут нечему.

– Помнишь свои школьные годы?

– Школа у меня была хорошая. Это был лицей №8. Мне повезло и с детсадом, и со школой. Я демонизировал школу напротив, боялся в нее заглядывать. Я просто видел, что все, что вокруг, – намного страшнее, чем у меня. А вообще у меня-то все в порядке было. Я больше переживал за родителей – они ходили грустные. Жрать нечего было... Они оба работали инженерами. Сначала работали во ВНИИС потом – на мехзаводе.

– Кем ты хотел стать в детстве?

– Сначала – пожарным, потом летчиком. Как выяснилось позже, чтобы выучиться на летчика, нужно было хорошо знать математику, а у меня по ней была тройка. Вскоре я перестал думать, кем я хочу стать.

– После окончания школы куда пошел?

– В пединститут, выучился на учителя рисования, потому что остальное было неинтересно. Хотел учиться на архитектора, но я бы не сдюжил. В итоге я закончил пединститут, но учителем не работал, потому что кто я такой. После окончания педа работал в индустрии видеоигр. Позже поехал в Москву, где также занимался видеоиграми, потом вернулся в Воронеж. В 28 я понял, что я занимаюсь какой-то ерундой. После чего я пошел в мусорщики и начал рисовать.

– А сейчас ты работаешь сам на себя или где-нибудь?

– Если бы я работал в какой-то организации, мне не было бы нужды шарашиться по мусорным контейнерам. Других заработков у меня сейчас нет. Я не подрабатываю дворником – я им работаю. То, что я рисую – for free, за такое не платят.

– Получается, это хобби?

– Я не понимаю слова «хобби». Хобби у нас называется все то, за что не платят денег. Основная моя задача – не выгребание контейнеров. Контейнеры я выгребаю, чтобы я не помер с голоду. А рисую по единственной причине – других смыслов жить и топтать планету я не вижу.

– Вообще как выглядит твой рабочий день?

– Часа два с половиной машу метлой, потом – прихожу домой поспать. В пять вечера просыпаюсь и часов четыре-пять рисую. Стараюсь не рисовать меньше пяти часов, потому что становится страшно.

– Считаешь ли ты то, что делаешь, искусством?

– Я таких слов произносить опасаюсь. Но типа я хотел бы повкладываться в мировую художественную культуру по максимуму.

– Среди художников, на которых ты ориентируешься, у тебя есть кумиры?

– Да мне никто не нравится – иначе я бы, наверное, не занимался рисованием. Но самый вменяемый художник в XX веке, на мой взгляд, – Бекшинский (польский художник Здзислав Бексинский – прим. РИА «Воронеж»). Он единственный сформулировал, что произошло после того, как крякнулся проект «Человек» во время Второй мировой войны. Есть несколько художников, которые существовали давно и которых захваливают. Но, по-моему, именно Бекшинский высказался кратко и по делу.

«Скинхеды – это машины для убийства»

– В твоих работах часто фигурируют разные представители молодежных субкультур. Ты, когда был подростком, примыкал к какой-нибудь из них?

– Всякие страшные были. Я даже около года был националистом.

– Скинхедом?

– Нет, скинхеды мне всегда представлялись бультельерами. Я вообще собак боюсь. В 15 лет я узнал, что такие есть. Скинхедов я воспринимал как машины для убийства или как девочку из фильма «Звонок», вылезающую из колодца. Что касается меня, то я играл страшный антиклерикальный металл. Эстетически я это до сих пор люблю, идеологически сейчас с клерикализмом все гораздо сложнее и интереснее.

– Напомни, как называлась твоя трэш-металлическая группа?

– «Сукина дочь». Это был проект про подростковое насилие. Сейчас он не существует: я сделал два альбома и занялся рисованием. Я не смог больше писать тексты.

– У тебя был еще один музыкальный проект – «Несмеяна». Они существовали одновременно?

– Нет, «Несмеяна» была раньше.

– Когда ты создал «Несмеяну», предполагал ли ты, что она станет такой популярной?

– Я не очень заботился о популярности. Группа начиналась как пародия, потом – бросать ее стало жалко. Естественно, никаких выручек с нее не планировалось.

– Как получилось, что о твоем проекте узнала практически вся страна?

– Не знаю. Пиарщиков я не нанимал – просто вываливал все в сеть.

– На Артемия Троицкого выходить не пробовал?

– Не знаю. По-моему, такие люди, как Троицкий, такие вещи все время игнорили.

– Говоря про «Несмеяну», многие критики замечали, что за жизнерадостным пиликанием а-ля «Мираж» у вас были очень депрессивные тексты. Как появилась такая идея?

– Время было очень депрессивное. Видно было, что группа «Мираж» недоедает и недопивает. И когда эти девушки выходили на сцену, как писала Петрушевская, с «ямами под глазами», тут уже было не до содержания текста. Хотелось у них спросить: «Вы там как, дышите?». Видно было, что у них там все невесело. Поэтому я решил посопереживать несчастным певицам на высоких каблуках или в балетках (но не на лабутенах). Я решил представить, как они и их аудитория чувствуют себя после концерта.

– С певицами «Миража» не пытался встретиться?

– Я их воспринимаю чисто эстетически. Я с ними вряд ли смог бы поговорить хоть о чем-нибудь.

– Не планируешь возобновить свой проект?

– Нет, я в эту речку второй раз не смогу. Я разучился писать тексты – могу изъясняться сейчас только визуально.

«Детство – это скелет»

– Ты испытываешь ностальгию по «девяностым» или ужасаешься ими?

– Ностальгия – слово нехорошее. Испытывая ностальгию, создать ничего нового нельзя. Свои первые впечатления я получил в первые пять лет жизни. Что там было, то я и форсил. Была бы это путинская Россия, я бы рисовал ее. Детство – это скелет. Какое я наращу мясо, зависит уже от меня. С другой стороны, сейчас мало, что изменилось, и вообще – 90-е годы сейчас снова вернулись.

– То время было для тебя беспросветом?

– Это не беспросвет – это сильно испытываемые эмоции. Человека долго не забирают из детсада. Для этого не нужны девяностые. Такого боялись в любом возрасте в любой стране. Или, наоборот, тебя привели в детсад – и ты видишь удаляющуюся мамину спину. И не знаешь, что делать дальше. Какая разница этому ребенку – экономический спад сейчас или мы что-то опять присоединили? Ему страшно без мамы. Такие вещи я пытался отразить. И Рыжая у меня озабочена примерно такими вещами.

– Получается, твое творчество – психологическая травма из детства?

– Так я же не прожил ничего – я родился в 1985 году. Я вообще щегол. И только сейчас начинаю приоткрывать глаза.

– Рыжеволосая девушка, которая присутствует сейчас на большинстве твоих картин, она же Рыжая – кто она? Иногда ты ее называешь Теряшей.

– Я бы не хотел пояснять свои работы. Моя задача – вызывать максимум вопросов, а не давать ответы.

– Девушек из твоей реальной жизни ты делаешь героинями своих работ?

– В жизни у меня пока никого нет. Героинями становятся те, кого вижу в сети. Я постоянно в кого-нибудь...

– Кстати, она все время одета в спортивный костюм...

– Ну да. Это никакой не жест – просто я хотел изобразить то, что наиболее часто мелькало у меня перед окном.

– Помимо рисования, у тебя есть любимые занятия, которые тебе помогают?

– Книги. Всякие страшные – Тургенев, например.

– Достоевского?

– Достоевский любуется всей этой кровищей. Он ей не ужасается, а Тургенев – ужасается. У Тургенева – страшнее, а поэтому интереснее. Мне нравятся поздние Стругацкие – они очень страшные и очень прекрасные.

– Ты себя ощущаешь затворником?

– Нет, я не рад, что сижу дома. От этого еще никто умнее не делался. Мозги шерстью зарастут, если не будут новых впечатлений. Книжками не спасешься. Просто в Воронеже тихо. Здесь двух слов сказать не с кем.

– А в Москве единомышленников больше?

– Если бы они были, я бы туда рванул. Мне из Москвы предложили проиллюстрировать книжку Юрия Щекочихина про трудных подростков. Помните, это был журналист, которого убили? Я туда поеду, когда книга выйдет. Мне интересно, кто эти молодые щеглы, которые издают такие книги.

– А другие книги ты иллюстрировал?

– Нет, я не иллюстратор. Рисунки стараюсь придумывать сам, с нуля.

– Тебя радует, что в последнее время про тебя начинают писать все больше людей? Например, блогер Илья Варламов?

– Все это небезопасно. Известность может пагубно сказаться на творчестве. Мне иногда важно, чтобы вокруг меня был страшный черный двор и чтобы никто вокруг про меня не знал. Чтобы то, что я увидел, повергло меня в ужас, от которого захотелось бы заслониться. Когда все будут улыбаться, я не знаю, что я тогда буду делать. Мне нравится, когда есть контрапункты, поэтому я по мере сил в своих работах создаю контрасты.

– Я слышала про твою выставку в Москве, на площадке Artplay.

– Я туда не попал – у меня не вышло с билетами. Говорят, туда пришло много народу. Но на этой площадке выставляют современное искусство. Поэтому не знаю, как там смотрелись мои работы. Наверное, как гобелены, архаично висящие на стене.

– Ты себя к современному искусству не относишь?

– Как я могу себя относить или не относить к искусству? Я ведь еще не помер.

– Но ведь многие говорят: «Я художник – я так вижу»

– Я себя такими словосочетаниями не могу называть. Я по мере своих слабых сил пытаюсь заниматься тем, чем не могу не заниматься.

– А как бы ты себя охарактеризовал одним словом? Я – тот-то…

– Пока никто.

– Как ты считаешь, если найдутся покупатели твоих картин, ты их будешь продавать?

– Исходники работ в высоком разрешении я планирую в скором времени выложить for free, в свободный доступ. Я «кепку» для пожертвований положу: кто захочет кинуть монетку – пусть кинет.

– Мог бы ты спрогнозировать свою жизнь на ближайшее будущее?

– Это бесполезно – в России все идет по непредсказуемому сценарию. Я не знаю, что будет завтра. Моя задача – пытаться бултыхать лапками в молоке. Хотя мне уже кто-то сказал: «Вы уверены, что вы в молоке?"». Но будем надеяться, что в молоке, а не в каком-то другом субстрате.

– Тебе бы не хотелось переехать в другую страну?

– Надо жить там, где наименее не нужен. Здесь я не нужен, там – тем более, значит, жить надо здесь.

– Что бы ты хотел изменить после этой выставки?

– Надо усложнять окружающую реальность. Сейчас в России очень простая реальность, упала планка дискуссий. Все очень простое и однозначное – надо делать сложное и неоднозначное. Нужно предлагать альтернативу происходящему в стране. Высмеивать или зубоскалить не имеет никакого смысла – нужно делать что-то совершенно новое, что отметит старое как таковое. А старое само себя дожрет...