Народный артист РФ, руководитель московского театра «Сатирикон» Константин Райкин приехал в Воронеж на Платоновский фестиваль со спектаклем «Дон Жуан». Актер провел пресс-конференцию с местными журналистами в понедельник, 3 июня. Константин Райкин рассказал о современных трактовках классики, студентах, которые не жили без интернета, и запретах в искусстве.
О подходе к классике
– Я с классикой имею дело только в очень современном ее понимании, и, мне кажется, только в таком понимании и стоит ее играть, чтобы она не превращалась в средство от бессонницы. Кто вообще ходит в театр смотреть про старинную жизнь? Кто-то очень уставший от жизни, наверное, и мне такой зритель неинтересен. Эти разговоры о границах трактовок классики – глупые. Границы эти устанавливает режиссер, он каждый раз делает это так, как считает нужным. И обсуждать, можно это или нельзя, – глуповато и бессмысленно.
То, как Егор (Перегудов, режиссер спектакля «Дон Жуан». – Прим. РИА «Воронеж») построил наш репетиционный процесс, принесло мне столько открытий в моих родных партнерах! Мы так интересно проводили время, это была такая прекрасная импровизация! Тимофей Трибунцев (исполнитель роли Дона Жуана. – Прим. РИА «Воронеж») в очередной раз продемонстрировал такое фантастическое мастерство, что я забывал, что участвую в этом спектакле как артист, я смотрел на моих товарищей, коллег, которые гораздо младше меня, раскрыв рот, и думал: «Как они выросли!».
О современных студентах
– Я теряю рычаги воздействия на студентов. Я преподаю уже, страшно сказать, больше 45 лет. Мой последний набор сейчас учится на втором курсе. В спектакле «Дон Жуан» молодые артисты – это мой последний выпуск, один из самых моих удачных курсов. Они выпустились два года назад. И такое ощущение, что они и те, кто учится у меня сейчас, – это два разных поколения. Те – люди с замечательной фантазией, с воображением, нам пришлось приложить большое количество усилий, чтобы сделать их такими, но мы их такими все-таки сделали. А вот с этими я теряюсь. Это как будто ножом отрезало. У меня тревожное ощущение, как будто мы стоим перед цунами, которое накроет все человечество. Потому что мы стали рабами этой штучки (показывает смартфон). Ребятки, которые не жили без интернета, говоря попросту, не привыкли утруждаться. У них целый ряд человеческих качеств если не отсутствует вовсе, то не развит. Например, способность преодолевать что-то. Профессия театрального актера очень волевая, и без наличия сильных волевых качеств заниматься ей невозможно. Я нещадно выгоняю людей со своего курса, когда вижу, что у них нет соответствующих качеств. И даже если человек очень талантлив, но при этом слабохарактерный, с моей точки зрения, у него ничего не получится в театре. А эти ребята не привыкли проявлять волевые качества, они лишены инициативы, лишены фантазии, потому что все делает телефон. Они не читают. Они жертвы кратких содержаний. Они не держали в руках бумажные книги. Литература ведь лишена наглядности, и когда читаешь, ты должен себе представить, что там написано, «воображалка» должна быть натренированная. А у них она нетренированная, потому что они не привыкли воображать. У них и так есть картинки в телефоне, все наглядно.
Они прекрасные «обезьяны». Такое у них дарование: им покажешь – они сделают. А если не покажешь – не сделают. Потому что сами представить ничего не могут. Они не то что сырая глина, из которой можно что-то слепить. Нет, они просто жидкость, принимающая форму сосуда, в который ее наливают. Личностных качеств не присутствует. Я это говорю при всей любви, я ими увлекаюсь, уже два года мы работаем, они хотят, и есть очень талантливые среди них. Но иногда я теряюсь. Мне с ними очень трудно.
Они не пишут рукой. Мелкая моторика тренирует мозг, а если человек не пишет, он немножко дебил. Скоро они мутируют, четыре пальца превратятся в лопаточку, на которой будет удобно лежать смартфон, а большой будет как хоботок, которым они смогут выделывать фортеля.
Об элитарности театра
– Конечно, театр – элитарное искусство. Ну что такое тысячный зал по сравнению с интернетом или ТВ? Да просто микроб. Но театр – чрезвычайно сильный микроб. Я могу на спор сказать по публике в условном Мухославске, есть в городе театр или нет. Даже плохой, даже терпящий бедствие. Но если есть театр – люди по-другому воспринимают русскую речь. Даже не очень сложную, а просто сложносочиненные предложения, длинные фразы. Когда театра в городе нет, это ощущается по реакции людей. Ты уже пошутил и дальше пошел, уже про серьезное, а они только засмеялись. Потому что скрипят мозги без смазки, а смазка – это театр.
О запретах в искусстве
– Глупо навсегда устанавливать себе рамки «нельзя». В искусстве таких «нельзя» нет. Все можно, лишь бы это имело смысл. Все наши «нельзя», которые устанавливало человечество, это же сейчас смешно. Все, что мы в школе проходим, и за что ученики получают двойки, если не выучили, все было нельзя. Вся великая русская литература, все ее лучшие произведения – все это было под цензурой, все было запрещено. А потом я уже жил во времена, когда джаз было нельзя, рок было нельзя, даже отдельные инструменты было нельзя – саксофон, например. Это очень относительно. А когда говорят: «Раньше же обходились», – это достаточно слабый довод. Например, мат. Говорят, обходились же Толстой, Чехов и Пушкин без мата. Между прочим, Пушкин не обходился, и даже очень весело и прекрасно. Но ведь когда-то не было ни джаза, ни рока, и обходились. Но потом их изобрели, и река обратно не течет. Как только человечество в своем культурном развитии переходит этот Рубикон, – все. Как только нецензурная речь была употреблена в XX веке, вся мировая культура, мировое искусство перешло этот Рубикон. Великие произведения включили в себя эту речь, мат, обратно нет дороги, запрещай-не запрещай, это глупо – запрещать слова. Другой вопрос – как это употреблять, степень художественности, вкуса.
Я приведу кучу примеров, когда без всякого мата, а дикая пошлятина. Даже в Ватикане были эпидемии нравственности, у них есть целые ящики с отколотыми гениталиями, – когда им начинало казаться, что это возбуждает чувственность, они откалывали от скульптур эти детали. Но не выбрасывали! Ну, наденьте трусы на Давида и лифчик на Венеру – вот же где будет пошлость! И это то, чем занимаются наши законы. Давайте запретим эти слова. Что толку? Это нарушается на каждом шагу. Потому что искусство дальше развивается. Оно ищет, как проникнуть под броню, которой закрывается современный человек.
И правильно делает, что закрывается. Потому что если довести до сознания весь ужас информации, которая обрушивается на нас, мы просто сойдем с ума. Мы адаптируемся, но так можно и человеком перестать быть, разучиться сострадать, проникаться болями другого. Так можно сберечь себя до автомата, который ест, пьет, размножается и все. Задача искусства – сделать жизнь ощутимой. То, к чему мы привыкаем и перестаем замечать: красоту, уродство, подлость, героизм. Мы же ко всему привыкаем и ходим мимо. А искусство делает так, что раз – ты увидел и что-то понял. Но эта броня становится все толще, и искусство ищет новые пути, чтобы пробить ее. Почему сцены насилия стали более жестокими, сцены эротики – более откровенными, почему возник мат – потому что это острости, уколы, цель которых – пронзить, достать. Поэтому запретить и «сделать все обратно» – невозможно.
Борцам с искусством, которые начинают его по части нравственности урезать, я не верю. За этим кроется страшное лицемерие, низкие цели. Потому что ничего нравственнее искусства не бывает. Душа художника сама фильтрует все, и он проявляет лучшее в своем творении. Если говорить противным языком, внутри художника работает большая нравственная машина. Сравните «Дневники писателя» Достоевского с его романами. В «Дневниках» он очень житейский, там видны его заблуждения, его несправедливость, то, какой он страшный националист, как он пишет про мусульман и евреев. А когда он пишет романы – это другое «я».
