Дмитрий Воденников в Воронеже: «Стихи ушли, потому что я все написал»

Эссеист и поэт Дмитрий Воденников встретился с воронежцами в книжном клубе «Петровский» в субботу, 22 октября, и презентовал книгу «Пальто и собака». Книга – сборник эссе, лучших стихотворений разных лет и ироничных заметок о буднях Жозефины Тауровны, она же – такса Чуня. Корреспондент РИА «Воронеж» поговорил с Дмитрием Воденниковым о любви к Анне Ахматовой, мракобесии и о том, почему первый человек, создавший флейту, сделал больше, чем первый космонавт.

«Баба-Яга – сексуальный образ»

– Дмитрий, вы говорили, что как поэт вы умерли. Нечасто удается встретиться...

– ... с мертвяком (смеется). Что же нас, мертвяков, бояться? Помните страшный детский анекдот? Детские анекдоты самые страшные, потому что в нас живет подсознание, которое вытаскивает из нас чудовищ. Сидит в темное время суток на берегу дедушка, а рядом с ним внучек. Мальчик говорит: «Дедушка, я очень боюсь мертвых». А дедушка отвечает: «А что же, внучек, нас, мертвяков, бояться?».

– А кем вы тогда себя считаете?

– Ну, если продолжать линию мертвечины, то, наверное, я вампир. Вы же понимаете, что вампир – бессмертное существо, которое имеет лицо человека. Вот я – вампир. Я пью кровь. Но только я пью не живую кровь вас, людишек, а кровь времени и пространства. И вполне вероятно, что от этого я становлюсь все более и более бессмертным. Как только ты от чего-то отказываешься, потому что это твое решение или потому что это данность, с которой ты не можешь свыкнуться, перед тобой встает выбор. Например, женщина сделала неудачный аборт и не может иметь детей. Она может построить свою жизнь как пролонгированную, непрекращающуюся истерику. Превратить в ад свою жизнь, жизнь мужа, матери, подруг. А может стать ведьмой. Ведьма не может иметь детей. Ведьма – это не мать. Баба-Яга – не мать. По старославянским верованиям Баба-Яга никогда не была старухой: она была бабой – женщиной с очень длинными грудями, одну из которых она закидывала себе за плечи. То есть это как раз символ плодородия, но плодородия без детей. Это сексуальный образ. А потом уже Баба-Яга трансформировалась в злую бабульку.

– Так при чем здесь ведьма?

– Я, не имея возможности иметь детей стихотворных, стал колдуном. Магом.

– Вы себя сравниваете с женским образом. Вам какая ипостась ближе – мужская или женская?

– Ну, конечно, мужская. Я в этом смысле абсолютно мужчина, но мне кажется, что, когда ты преодолеваешь границу и становишься подвижным, как Протей, перетекаешь и не боишься перетекать в другие области, ты становишься сильнее. Нет ничего менее плодотворного, чем зафиксированная позиция: «я – настоящий мужик», «я – настоящая баба». Они там консервируются, а их там – миллионы. А есть люди-границы, которые двигают вперед – искусство, культуру, цивилизацию, межчеловеческие отношения. Первый человек, который проделал в съеденной косточке дырочки и засвистел, по большому счету, сделал прорыв, несоизмеримый с полетом в космос. Он создал звук, который он своей гортанью создать не может. Это был человек-граница. Вместо того, чтобы кувыркаться с самочкой, он вдруг стал бесполым. В тот момент, когда он проделал дырочки в костяной трубке, он не был ни мужчиной, ни женщиной.

– А вам нравится нарушать границы?

– Естественно, ведь в этот момент ты делаешь этот мир объемным.

«Любовь – это узнавание»

– Вы в своей книге много говорите об одиночестве. Одиночество для вас – действительно «античный ад»?

– Понимаете, ты пишешь один текст, который призван, как бабочка, прожить один день и умереть. Я говорю про интернет – ФБ ли, ЖЖ ли. То, что ты пишешь в фэйсбуке, проваливается, и потом это найти практически невозможно – в отличие от ЖЖ, где есть культура архива. Фейсбук – это бабочка, и на страшном суде (в который я не верю, потому что я атеист) от тебя потребуют ответ за какой-нибудь пост, написанный тобой. Интервью – это не страшный суд, но маленький страшный суд. Но мне кажется не самым правильным потребовать ответ за бабочку. Как известно, бабочка может поменять и ход истории. Помните, у Брэдбери – мир меняется из-за того, что раздавлена бабочка. Почему античный ад? Если у нас, воспитанных на христианской культуре, есть рай, ад (у католиков еще и чистилище), то у древних греков был только Аид. Это ад, где тебя не мучают, а где ты тень – где тебе небольно, где ты не пахнешь. Говоря об одиночестве, я именно это имел в виду. У каждого человека наступают периоды одиночества, когда вас некому любить. А вы молодая, вы еще красивы, и думаете: зачем все это? Зачем, если меня скоро посадят на иглу вечности, и я стану просто гербарием, стариком? Одиночество – когда люди не могут тебя разбудить, окликнуть, вывести, как Орфей Эвридику. Ад – это не узнавание. Помните, у Мандельштама: «И сладок нам лишь узнаванья миг». Любовь – это миг узнавания, когда через тебя, твои несовершенства, твой возраст, твою дурость, через другой язык: тела, мимики, ментальности – к тебе приходит человек. Он сидит напротив вас, и ему все равно, что вы ему там несете.

– Обязательно ли довольствоваться любовью полов?

– Я атеист и эволюционист, и понимаю, как устроен наш обезьяний мозг. У нас есть рептильное основание (мы ведь все из рыб), и только потом настроился наш обезьяний, человеческий мозг. Он очень сложно организован. Помните, у Бродского: «мозг закручен, как рог барана». Мы иногда страдаем по тем вещам, по которым страдать не надо. И в принципе, да – у тебя есть дети, есть собачка, друзья, и тебе достаточно туда свою любовь кинуть. Но наш мозг так странно устроен, что у тебя где-то в этой извилине барана живет это одиночество. Тебе хочется, чтобы с тобой рядом легли и обняли. Ты же не о сексе думаешь. Секс – это всего 15 минут твоей жизни. Ты тоскуешь не по сексу – по любви. Ни собака, ни ребенок, ни мать, ни отец – никто тебе этого не заменит.

– У вас в книге есть словосочетание «в после-смерти». Верите ли вы в жизнь после смерти?

– Я просто в свое время испытал почти смерть – у меня было кровоизлияние в мозг. Это была очень большая боль, я потерял память. В НИИ нейрохирургии имени Бурденко меня еле откачали. Мне были свойственны в какой-то момент скачки памяти – как в «Острове проклятых», помните? Это пограничный опыт. Это, конечно, не похоже на тюрьму и на наркотики, которые я никогда не употреблял (я только пью – я не знаю, что такое наркотики). Это был опыт жизни после смерти. Все было закрыто – вся моя прежняя жизнь схлопнулась. Этот опыт был очень болевой. Меня не сразу отправили в больницу – неделю в моей голове была просто пытка. Я не хочу туда возвращаться, но и не хочу отменять этот опыт. Я очень благодарен судьбе, что она дала мне это жуткое испытание. Потому что теперь я понимаю, что ты чувствуешь после смерти. В первый год после инсульта тебе кажется, что ты открыл новую истину, и эта истина – что жить тебе больше не стоит. Проходит еще два года, ты оборачиваешься и думаешь: какой я был дурак! Жить стоит. После этого пришли новые люди, пришел новый смысл. Это к вопросу, что мы про себя ничего не знаем – ничего! Если ты не остаешься законсервированным мужиком и теткой, а внутри тебя светится ребенок или космическая ящерица, то ты тогда можешь что-то сказать про жизнь.

– Как стать таким существом и внутренне не стареть? Не обабиться, не омужичиться?

– Это хороший вопрос. В свое время я работал на телевидении, меня приглашали на ток-шоу. Эксперты менялись, кроме меня. Иногда приходили подставные люди (потому что телевидение есть телевидение), а иногда – настоящие. Однажды пришел дядька, который рассказал: «Я полюбил. 20 лет жил со своей женой Сонечкой, а теперь полюбил Раечку. Что мне делать?». Все его осуждали, а, когда очередь дошла до меня, я сказал: «Даже в тюрьме самый большой срок, который дают человеку – 15 лет. А вы 20 лет вокруг своей Сонечки отпахали. Вы уже почти стареющий дядька. Посмотрите: у вас пузо. И вы Раечке понравились! Бегите!». От алкоголика надо бежать, от шизофреника нужно уходить и от жизни, которая превратилась в болото, надо бежать. Сонечка выживет сама – бабы очень сильные. Помните книгу Стивена Кинга «Рита Хейуорт, или Побег из Шоушенка»? Надо бежать из этого Шоушенка.

«От стихов нельзя отказаться – как нельзя отказаться от рвоты»

– Анна Ахматова классифицировала людей на тех, кто предпочитает кофе и чай, кошек и собак.

– Я всегда говорю о том, что Анна Ахматова очень лживая и суетная, но я ее очень люблю. Потому что тоже очень суетный и лживый. Вообще эта история – ее светская придумка. Но ты же любишь того, кто к тебе пришел. Пришла кошечка – ты любишь кошечку, досталась тебе собачка – любишь собачку. Если честно говорить, то кроме одного раза, когда я поехал в Израиль и там были коты-сфинксы – голые, но бархатные – они мне понравились, потому что тоже похожи на собак. Именно тогда мне впервые в жизни захотелось завести кошку. Я вообще люблю собак за то, что они любят тебя, а не дом. Может, мне чего-то не хватило в этой жизни, но мне хочется, чтобы меня любили.

– А вы сами людей делите?

– Я делю людей, но не по принципу «кофе-чай», «собака-кошка» – я делю их на мракобесов и не-мракобесов. Потому что мракобесии сейчас очень много. Это люди, которые готовы за свою идею (будь то религия, будь то Сталин) приговорить других к аду. Интернет – очень прозрачная вещь, я однажды увидел съемку побивания камнями в Египте. Казнь снимали на телефон. И это – ад. Я в первый раз видел, как женщину за прелюбодеяние или что-то еще побивают камнями. Это быстро и страшно. Она кричала, как забиваемое на бойне животное. Вы же понимаете, что это делает религия. А религией может быть все, что угодно, например, политкорректность. И ты забьешь камнями человека, назвавшего непозволительным образом еврея или чернокожего. Люди устраивают фашизм из любой теории – политкорректности ли, феминизма. Казалось бы, феминизм – защита прав женщин, а они превращают ее в концлагерь.

– В вашем творчестве часто встречается образ репейника. Так вы назвали свою первую книгу. Это Неопалимая Купина?

– Особенность слова в стихотворении состоит в следующем: как только слово попадает в стихотворный контекст, оно сразу становится объемным. Любое. Репейник, с одной стороны, Неопалимая Купина, с другой – «Хаджи Мурат» Льва Толстого, с третьей – тот образ, который был со мной с самого детства. Моя семья жила на генеральской даче. Это был огромный дом – пепелище другого старого дома, с лесом, огородом и огромным садом. Все это напоминало дачу из фильма «Утомленные солнцем». У нас на огороде рос репейник. Ты его не можешь не то, чтобы вырвать, – даже прикоснуться. Он очень колючий и жирно держится за землю. Его почти не вырвать. Как поэт назовет свою книгу – так и определит свою жизнь. Ахматова назвала свою первую книгу «Вечер» – и дожила до вечера, в отличие от Мандельштама, который умер даже не в сумерках, а в конце своего возрастного дня. «Пора снимать янтарь,/ Пора менять словарь,/ Пора гасить фонарь/ Наддверный…» – было одно из ее последних стихотворений.

– То есть поэтическое слово отзывается, программирует жизнь поэта?

– Да! Но если ты не графоман. Он не понимает, что стихи – это магия, и никакой магии в его стихах нет. У Мандельштама первая книга называлась «Камень». Понятно, что в это слово он вкладывал другой смысл: камень – нечто неразъемное, летящее, лежащее. Но на самом деле его судьба легла на него, как камень. Или взять книгу Заболоцкого «Столбцы и поэмы». С одной стороны, у него есть потрясающее солнечное стихотворение («Прощание» – РИА «Воронеж»), в котором есть строчка – «травинки, вздохи, столбики из пыли», с другой стороны, столбы – это лагерь. Известна история, что Заболоцкий, который долгое время провел в сталинском лагере, легко и не меняясь в лице рассказывал самые жуткие истории из быта зэков, уголовников. Ровным, спокойным голосом. И только в одном месте его голос дрожал, и по лицу пробегала судорога отвращения – когда начальник лагеря спрашивал у коменданта: «Ну что, Заболоцкий пишет стихи?» – «Нет, не пишет». – «То-то же». О самых страшных вещах можно говорить спокойно, но, когда людоед радуется тому, что тебе вырвали горло, а ты еще живешь – без стихов, без горла, как Венечка Ерофеев – это страшно.

– А вам не страшно было добровольно отказаться от своих стихов?

– От стихов нельзя отказаться – ты не можешь отказаться от рвоты. Стихи – это цветочная тошнота. Она или приходит, или не приходит.

– Если не секрет, после чего это случилось?

– Я просто понял, что они уходят. Я был в Питере, у меня была бессонница. Я жил у своих друзей. Разбудил хозяина дома и сказал: «Пойдем по городу, я не могу заснуть». Мы пошли гулять по темному рассветному Петербургу. Мы шли, я смотрел на темнеющие классицистические и ампирные здания и сказал другу: «Знаешь, я чувствую, как в голове у меня рассыпается матрица». Я сработал как пророк – потом у меня было кровоизлияние. И я понял, что стихи уходят. Почему – не знаю. У меня есть одно объяснение: они ушли, потому что я все написал. Я написал даже сверх того. Это, может, звучит нескромно, но я не нанимался быть скромным. Я написал ряд гениальных текстов – и все. Я свою функцию выполнил и потерял голос.

– В вашей книге вы часто говорите о запахах. Ваш любимый запах – какой?

– Мне очень нравится запах хлебной корки, притом – не «Бородинского» и не белого. Мне нравится, как пахнет серый столовый хлеб. И еще мне нравится, как пахнет ухо моей собаки.

Справка РИА «Воронеж»

Дмитрий Воденников – поэт и эссеист, автор семи сборников стихотворений. Ведет программу «Поэтический минимум» на «Радио России». Читает лекции о русской поэзии в России и за рубежом, преподает в школе литературного мастерства Татьяны Толстой «Хороший текст». Дмитрий Воденников выступил в Воронеже с программой «Стихи как обещание» на фестивале поэтического искусства в рамках «Мандельштамфеста» в декабре 2015 года.