Антон Адасинский: «Педагог, который сам не может показать, о чем он говорит – это левота»

У Антона Адасинского немало ролей. Как в прямом, так и в переносном смысле. Игравший Мефистофеля, Дроссельмейера и Арлекина мастер за годы творчества выступал в ролях актера, режиссера, танцовщика, хореографа и музыканта. Кроме того, Адасинский с полным правом считается блестящим педагогом. Факультет хореографии ВГАИ возглавит именно он. Несмотря на то, что факультет откроется лишь в 2014 году, отбирать будущих абитуриентов мастер начинает уже сейчас. Недавно Адасинский провел в воронежском хореографическом училище трехдневный семинар по его собственной уникальной системе DEREVO. По его результатам несколько молодых воронежских актеров Адасинский планирует взять в свои спектакли.

«Воронежские ребята уже сейчас готовы для серьезной работы»

– Ребята просто класс, – рассказывает Адасинский. – Я проводил занятия с молодежью в разных странах. Воронежских ребят отличает прямота и нежелание терять время. Если они приехали учиться – пусть и бесплатно – значит, они по максимуму дорожат временем, считая каждый час. Ребята заваливали меня вопросами, а не чесались, не тыкали в кнопки телефона. И, спрашивая о чем-то, стараются добиться максимально полного ответа. Стояли с прямой осанкой, разговаривали, не тушуясь. Люди действительно пахали. Они были словно спортсмены на сборах. Здоровые, нацеленные. Они уже готовы к работе. Я понял, что их не нужно мариновать философией, им пора давать роли, работать с ними. Вот увидите – до начала учебы в академии ребята уже будут выступать со мной на сцене. Я отберу 15 ребят, они будут репетировать, пробоваться сразу на все роли. Из них пятеро выйдут на сцену в постановке «Однажды». Остальным все равно будет полезно посмотреть, как строится спектакль. В «Однажды» очень много актерской свободы – ребятам будет, что сказать.

– В Воронеже вы будете бывать наездами?

– Да, конечно. Но приезжать буду часто. В идеале у меня будет две сцены. Одна в Германии, другая здесь. В Воронеже буду репетировать с ребятами, разговаривать с ними очень конкретно. Для выступлений можно будет брать их в Германию, возить студентов к Полунину, Шемякину для учебы. Я предвкушаю очень счастливое время для нас всех. Это не будет унылое сидение в аудитории.

– Не придется ли вам из-за академии забросить свои проекты? Ведь вы говорили, что в свое время отказались от роли в фильме «Трудно быть богом», снятом по вашей любимой книге именно потому, что ради работы в фильме пришлось бы забросить ваш театр?

– Кино – это совсем другое. Там очень мало времени можно находиться в других мирах. Не так много времени ты в кадре. Ты сидишь и ждешь, когда будет нужная погода, свет, нужные декорации. Кино – это прекрасный результат, но слишком большая для меня потеря времени. А здесь у меня будет возможность заниматься тем же любимым делом, но в другом городе.

– Открытие нового факультета предполагает появление большого количества преподавателей. Кого бы вы хотели пригласить?

– Райнера позвал бы, Билла Форсайта, Матса Эка, Дэвида Доусона, Славу Гайваронского, Владимира Волкова. Со всеми уже говорили. И если всегда занятые по уши Шемякин и Полунин согласны, то и с остальными все должно сложиться хорошо. Гайваронский, к примеру, согласен, преподаватель истории рок-н-ролла Николай Гусев – тоже.

– И на приглашение таких мастеров есть деньги?

– Их бы не звали, если б не было. Но называть суммы не могу, потому что у педагогов разные уровни. Труд одного специалиста обойдется в одну сумму, а другого, мастера мирового уровня – в совсем другую. Если есть задачи- значит, есть и ресурсы. Эдуард Бояков не бросает слов на ветер. Эти мастера тоже будут в академии наездами – это вполне эффективная форма обучения. Я убедился в этом во время своего трехдневного семинара. Три дня – а ребятам такое нужно будет месяц переваривать. А мастера смогут приезжать на неделю-две. И не забывайте, есть разные методы обучения. Что-то можно дать, только глядя в глаза, а что-то можно передать заочно, как задание.

– А вся административная работа, рутина, учебные планы – тоже на вас?

– Нет, конечно. Этим есть, кому заниматься. У меня будет наместник, который будет нормально вести курс, пока я нахожусь в отъезде. Он будет смотреть за тем, чтобы ребята работали, не остывая. Этого наместника я сейчас ищу в Воронеже. Это должен быть человек, который живет здесь и любит свой город, знает воронежцев. Кандидатуры есть, но пока я не могу их озвучить. Мне еще предстоит поговорить со всеми этими людьми.

«Если в академии будут такие имена, таланты помчат в Воронеж отовсюду»

– Как Боякову удалось уговорить вас заняться образованием?

– Мы с ним знакомы около 15 лет. Я участвовал в его проектах. У нас с ним хорошие не только творческие, но и дружеские отношения. Причина того, что я буду заниматься образованием, проста. Мы сделали очень много хороших проектов, но все они проходят по одной формуле: люди талантливо делают какую-то работу, репетируют, великолепно выступают – и на этом все заканчивается. Декорации сворачиваются, все расходятся по домам, сказав друг другу «до свидания». И вся практика, которая была накоплена в течение репетиций, уходит впустую. И так из года в год. Все начинается, затем заканчивается. Человеческий выхлоп выходит слабым, ведь ребятам нужно продолжать работать. Где? С кем? Над чем? Академия – совсем другой случай. Можно посадить ребят в аудитории на 4-5 лет и предложить им крутую педагогику. С приглашенными мастерами как из России, так и из Европы. И объяснить студентам, что есть, грубо говоря, не только графика и малая скульптура, но и еще кое-что. Оттуда выйдут актеры, танцовщики, музыканты, которые будут не только замечательно знать свою профессию, но и понимать смежные, соседние сферы искусства. Артист будет понимать, что в театре есть звук, свет, декорации. Многие мои знакомые танцовщики заканчивают какую-то работу и не развиваются дальше. Потому что больше ничего не умеют, не знают. «Нас этому не учили,» -говорят они. А всесторонне образованный парень, вышедший из ВГАИ, будет невероятно цениться.

– Услышав это от Боякова, вы недолго думали над предложением?

– Я сразу понял : " Ага, это не один день, не месяц и даже не год!". Мне это интересно. Я попросил Эдуарда поговорить с Шемякиным и Полуниным. То, как Шемякин может учить – это нечто. Одна лекция «Глаз в искусстве» сразу продвигает вашу голову далеко вперед. Это такая селекция материала, такое доходчивое объяснение! Шемякин – замечательный педагог. Если в академии будут такие имена, таланты помчат в Воронеж отовсюду. На моем семинаре сейчас были люди из Москвы, Санкт-Петербурга и Тюмени. Думаете, Шемякина просто пригласить? Эдуард сумел его убедить, он объяснил свое видение того, каким должен быть образовательный процесс. И мы с Эдуардом единомышленники.

– Вы тем не менее говорили о том, что театр – это место, куда люди идут за тем, чтобы увидеть то, что не увидишь на улице. Бояков, наоборот, противник этого эскапизма. Возьмем, к примеру, его любовь к документальному театру.

– Талант Боякова в том, что кухня у него на сцене не будет банальной кухней. Не бытовуха ради бытовухи. У него всегда будет некий поворот. И у нас в DEREVO есть бытовые ситуации на сцене. Но они тоже развернуты под определенным градусом. Нельзя сказать, что у Боякова на сцене спектакль-газета, а у нас некая сказка. Мы оба берем реальность и сдвигаем ее. Эдуард – словом, я – танцем.

– Каким должен быть современный танцор?

– Есть общее правило: выходящий на сцену человек не должен много знать. Есть знания, данные ему мастером, они верны. Если этот человек – подмастерье. Он ходит за ним, подбирает недоеденную картошку, чистит ему обувь. Это правильная школа. Но если у ученика много времени, он выходит в большой мир и наедается информацией. Это не в помощь работе. Сегодняшний танцор должен уметь закрываться. Нужно найти мастера, прицепиться к нему и учиться. Не у старого пердуна, который рассказывает тебе о Станиславском, а у самого Станиславского нет! Нет Станиславского в живых – найди мастера, который еще здесь, с нами. Искусство не терпит посредников. Выясни, где живет Барышников. Зарабатывай на хлеб в ближайшем баре, учи его танцы, смотри все его номера, проси посмотреть свои, носи, как в Японии, ему мешки с рисом. Я говорю со своими учениками напрямую – вот моя модель. И убежден, что она правильна. Как я могу учить системе Михаила Чехова, если он сам уже умер? Полунин жив – ему и преподавать! Педагог, который не может показать на собственном примере, о чем он говорит – это левота.

– Вы говорите, что артист должен уметь закрываться. Именно поэтому вы не смотрите телевизор и не читаете газет, ограждая себя от информационного мусора?

– Да. И на моем трехдневном воронежском семинаре телефоны были сами собой забыты на второй день. Поверьте, у артиста, который напряженно трудится перед подготовкой спектакля, на эту ерунду нет времени. Каждый день репетиции и спектакли. С 10 утра до 11 вечера работаешь. Отоспаться бы. Это нормально. А в академии ребята будут не только учиться, но и постоянно что-то готовить для показов. А телевизор – опасная штука. Заманивает. Я вот сижу в аэропорту, а глаза как-то к экрану притягиваются. А смотреть-то нечего. Голубые какие-то, розовые. Потом интересуешься, что в голове ученика – а у него как раз все это и есть.

«Если актеры на сцене матерятся – это опасно, потому что молодежь пойдет на это, а не на Шекспира»

– Вы как-то сказали: «Я нигде не учился. И, видимо, эти пять лет жизни, которые я не потратил на обучение, пошли мне впрок. Эта временная фора позволила очень много сделать». Так, может, и сегодня молодым незачем идти учиться?

– Я говорил о совсем других временах. Да, я не потерял 5 лет непонятно чего. Я на практике получал именно то, что мне было нужно. В те годы нужно было учить историю КПСС. Зачем мне это как актеру? Мое обучение просто прошло не за партой и сжалось во времени до двух с половиной лет. Я приходил к Полунину и говорил: «Можно посмотреть вашу запись? Можно я покажу свою задумку?». Потом шел к другим мастерам. Я шел в ту точку, которую сам себе отметил. И сейчас я четко представляю, что не нужно молодым. Им не нужна лишняя философия, слова, которые давят на мозги. Это опасно для актера. Ведь философия всегда идет позади явления. Философия не предваряет события, происходящие в мире. Она пытается их осмыслить. Явление всегда будет впереди слов, о нем написанных. Артист – явление. А слова уже потом. И они необычайно скучны. Словами вообще можно убить спектакль. Тем более какие слова в сегодняшних пьесах – сплошная ненормативная лексика, грязный подтекст. Хотелось бы как-то с этим бороться. Люди матерятся на сцене, раздеваются – и зрителям это входит в голову. Это опасно. И молодые ходят именно на это, а не на Шекспира.

– Удивительно, что это говорит человек, считающий себя единомышленником Боякова. Документальный театр, к примеру, немыслим без реальной речи людей. А значит, без мата.

– Не знаю. Вполне возможно. Я ведь в первую очередь с телом работаю, а не со словом. Но поймите: мат – пик ситуации. Ругань должна соответствовать ситуации. Ты можешь материться, если герою, грубо говоря, танк ногу переехал. А если вставляешь мат в обычную, спокойную речь, это просто не работает. Это мусор. Мат – это вершина напряжения. А мнимая свобода людей не сделает лучше. Тем более, что актеру такие вещи идут во вред. Сыграешь в сериале с расчлененкой – с ролью в пьесе Шекспира уже можешь не справиться.

– Разве классный актер не должен уметь перестраиваться?

– Дело в балансе. Для того, чтобы сыграть в хорошем спектакле, приходится сняться в огромном количестве дерьма. Измученный грязью актер не потянет романтику. А она в нашей жизни и так слишком часто остается за углом. Расскажу забавный случай. На спектакли Бориса Юхананова, нынешнего худрука театра имени Станиславского, в свое время активно ходили ребята из обкома, уж не знаю почему. Я однажды говорю Боре: «Опять у тебя три голые девицы на сцене!». А он отвечает: «Так смысл не в наготе! Я специально прошу актрис сидеть голыми на стульях с прутьями. Тогда на попе остаются следы, будто от решетки. И отпечатки решеток на заднице влияют на ребят в серых костюмах куда сильнее голой женщины!». Я только и смог сказать: «Ну, Боря, ты даешь».

– Вас не удивляет то, что прорыв обещает случиться в Воронеже, а не в Москве или Питере?

– Это очень интересный для осмысления вопрос. Страна-то огромная. Немало городов-миллионников. Но в Москве найти академию, в которой можно сменить ректора и добавить новые факультеты, - нереально. Тебе сразу бомбу под капот машины засунут. Там люди так просто свои кабинеты не отдают. И не видно желания что-то менять. А здесь совсем другие люди. В первый день семинара у меня были только студенты. На следующий день ко мне пришли гости с других кафедр, а потом уже какие-то дети стали подсматривать. Всем правда интересно. Людей интересуют культурные события. А в Москве такая разрозненность – много городов в одном. В Питере есть иллюзия деятельности. Все вроде бы бегают, что-то делают, а ничего не происходит. Кроме того, нахлынула волна безверия. Горожане перестали верить, что вообще когда-то что-то случится. Это очень опасно. А здесь люди интересны друг другу. К тебе могут подойти и спросить на улице: «Что это у тебя за браслет? А почему радуга на руке нарисована? Просто нравится? А я-то думал, ты голубой, уж не обижайся!». И мы оба смеемся. В магазине женщина говорит: «Не берите эту колбасу, она плохая». Продавец в магазине не рекомендует что-то у него покупать – где вы еще такое встретите? В отеле выходишь на завтрак, тебе говорят: «Ой, у вас воротник завернулся» – и поправляют. В других странах за такое в суд подадут. А здесь иначе. И это искренне. А из-за того, что нет загазованности, даже облака выше. И небо больше.