Воронеж освободили от немецко-фашистских захватчиков 25 января 1943 года. Корреспондент РИА «Воронеж» собрал воспоминания трех живых свидетелей событий Великой Отечественной войны. Они рассказали о жутких событиях того времени и о том, как люди выживали в оккупации.
Митрофан Москалев: «Самолет сбросил бомбу в гущу детей»
– Моего отца призвали на фронт в мае 1941 года – до начала войны, якобы на переподготовку. Войска папы были расквартированы в Масловке. Двадцать второго июня к маме прибежала соседка: «Катюша, скорее! Наших мужиков сейчас на фронт отправлять будут!». Мы прибежали на вокзал «Придача». Видим – там уже идет колонна. Повстречались, расцеловались, обнялись, и папа уехал. В сентябре 1941 года мы получили похоронку. В семье из мужчин остались я и престарелый дедушка.
В 1942 году немцы от Воронежа были далеко, мы продолжали учиться, ходить на занятия кружков во Дворец пионеров и гулять в Саду пионеров. На праздничных мероприятиях я играл на ударных, а сестра пела в хоре. Тринадцатого июня 1942 года мы давали концерт после шести вечера. Тут услышали, что без объявления тревоги к нам летит самолет. Он сбросил бомбу в гущу детей. Нас смело ударной волной. Когда очнулись, увидели, что повсюду фрагменты тел и кровавое месиво. Человеческие останки висели даже на деревьях. Стоял не плач, а рев. Самолет полетел дальше и следующую бомбу сбросил на типографию газеты «Коммуна» (в этот момент там оказался мой дедушка, который спасся, войдя в нишу перед воротами, но его парализовало). Другие бомбы сбросили на сад, где был зверинец (напротив «Коммуны»), на Дом офицеров и парк, который был за монтажным техникумом, у стелы Победы. Там был второй зверинец, где обитали львы, тигры, слоны, обезьяны.
Мы побежали домой сообщить маме, что живы. Вернулись обратно и стали помогать собирать человеческие останки. Их грузили на грузовые машины, трамвайные платформы, подводы, запряженные лошадьми. Страшный груз отправляли в морг, живых детей – домой, к родителям, а раненых – в госпитали и больницы.
После этого город стали сжигать. Нам, 13-летним пацанам и девчонкам, выдали брезентовые рукавицы и металлические щипцы. Мы дежурили на чердаках и дворах. Щипцами ловили зажигательные бомбы: они шипели, а мы их кидали в бочку с водой или песок. Так было до 3 июля 1942 года. В этот день была самая страшная бомбежка – снесло половину города. Мы спаслись в бомбоубежище, которое находилось под нашей школой, возле нынешнего здания Центрального телеграфа. Накануне мы туда снесли кровати и перины и во время бомбежки прятались под кроватью – потолок бомбоубежища осыпался. В школу попала бомба, и нас завалило. Вытащили нас через запасной ход, который выходил в магазин.
Мы тоже участвовали в раскопках людей. Однажды в дом на пересечении Кольцовской и 9 Января попала бомба весом 500 кг. Здание полностью разрушилось, завалило и людей, которые прятались в бомбоубежище под ним. Всех подняли на раскопки, чтобы их вытащить.
Вскоре объявили всеобщую эвакуацию. Мы ушли из города 5 июля, дошли через Чернавский мост до Борового. Там жили до ноября. В ноябре начали сильно обстреливать – на улицу было невозможно выйти: разрывалась шрапнель и поражала осколками все живое. Ночью нас отправили в Верхнюю Хаву, а оттуда родные помогли добраться до села Верхняя Байгорода. Там мы жили до освобождения Воронежа.
Есть было нечего – мы питались пареной свеклой и лузгой от переработки пшеницы. У всех была водянка: ткнешь палец в тело – он проходит до кости. Женщины от голода пухли.
Двадцать пятого января мы услышали, что Воронеж освободили, и пешком пошли домой. Мне, 14-летнему подростку, идти уже было не в чем – за семь месяцев сносил свою обувь. Соседи подарили мне лапти. Я дошел в них до Бабяково, и они развалились. Стояли морозы, повсюду был снег. Я сел на пенек и чуть не плакал. Но, на мое счастье, мимо шла колонна наших солдат. Один из них подошел ко мне, вытащил из вещмешка красные американские ботинки на подковах и две портянки. Похлопал по плечу: «Живи, сынок!». Я его всю жизнь помню – в ботинках, которые меня спасли, долго пришлось ходить.
Воронеж было не узнать – все в руинах. Нашего дома, который стоял возле «Коммуны», не было – разбомбили. Люди жили в подвалах, делали шалаши в промежутках между домами. Мы нашли жилье на улице Карла Маркса, нам разрешили подселиться.
Дядин младший брат искал комендатуру (в то время военкомата не было) – ему нужно было в армию. Я пошел вместе с ним. Комендатура находилась в деревянном флигеле на углу Комиссаржевской и Никитинской. Там военные сказали нам приходить позже, когда исполнится 18 лет. Но один офицер сказал военкому: «Давай их мне». Тот спросил: «Зачем тебе дистрофики?». Офицер ответил: «Подкормим». Так мы стали юными саперами-минерами, на которых нас учили две недели. Мы разминировали Воронеж: сначала все трассы и улицы, чтобы проходили войска и техника. Потом – дома. Все они были заминированы, особенно подвалы. Если могли, бомбы обезвреживали на месте. Если нет – подрывали. В этом случае извинялись перед домом: «Прости, но мы тебя подрываем – мины слишком хитрые». То, что удалось обезвредить, грузили на машину и отправляли на завод имени Коминтерна – там нужен был металл для производства «катюш».
Работали пятерками, к каждой группе пристраивали взрослого сапера. Каждый пятый ребенок погибал. Однажды мальчишке из нашего отряда показалось, что мина обезврежена. Его изрешетило осколками, он мучился месяц, потом умер.
Мы прошли весь Воронеж. В 1944 году, когда мне было 15 лет, пошли в сторону Острогожска. По пути разминировали села. Вылавливали и немцев, которые прятались в лесах. Они сами выходили, сдавались в плен. В Острогожске нам сказали: «Ну, мужики, война для вас кончилась. Немцев мы больше не пустим, будем их гнать – возвращайтесь домой».
Мне дали направление в Суворовское училище, которое было в Воронеже. Оно находилось на месте нынешней военно-воздушной академии. Проучился я там с 1945 по 1946 год, потом сильно заболел. В войну были стрессы, мы ходили холодными и голодными, но не болели. А в мирное время организм дал слабину.
Когда выздоровел, решил забрать документы и поступил в железнодорожный техникум, после этого послали по распределению в Ташкент, потом в Томск. Вскоре женился. Кстати, со своей невестой я познакомился во время разминирования.
Она поехала со мной в Самарканд, но там мне не понравился климат. Мы вернулись в Воронеж. Я устроился на завод «Электросигнал» инженером-конструктором, потом стал начальником участка, позже – начальником цеха, после – главным энергетиком завода. А сейчас 14 лет возглавляю Совет ветеранов завода.
Игорь Шахмаметьев: «Фашисты объявили, что нас ждет расстрел»
– Я родился в Воронеже в 1935 году в семье, состоящей из бабушки, дедушки, матери и меня. Отец умер. Мать работала агрономом в областном земельном отделе, дедушка был преподавателем лесного института (ныне – лесотехнический университет). В 1941 году мне было шесть лет. В ноябре немцы впервые сбросили бомбу на авиационный завод. Никого не убили, но напугали. Так получилось, что именно в этот день умер дедушка. Тринадцатого июня 1942 года немцы разбомбили Пионерский сад. Седьмого июля началась эвакуация. Сначала начали эвакуироваться предприятия – вывозили оборудование, уезжали люди – рабочие, инженеры.
Маме на работе сказали: «Расходитесь». Эвакуировать ее небольшой коллектив никто не собирался. Говорили, что по Воронежу ездила машина, из громкоговорителя которой доносилось: «Граждане, покидайте город!». Но мы такого не видели. Мы жили на улице Героев Красной Армии, недалеко от пединститута, на спуске к «Динамо». Жили в двухэтажном доме на частной квартире, хозяином которой был поляк.
В городе шли бои, но коренные воронежцы были уверены, что город не сдадут. До войны в Воронеже жило 340 тыс. человек, во время войны осталось примерно 150 тыс. горожан. Но Гитлер наметил наступление на Сталинград, чтобы перерезать поставки бакинской нефти в центр России. Воронеж оказался на пути движения миллионной гитлеровской армии. Удержать его было невозможно.
За несколько дней до того, как немцы вошли в город, перестало работать радио. А ведь можно было объявить: «Граждане, бегите в разные стороны! Город будет сдан». Не выходили и газеты. В один прекрасный день мы проснулись и увидели во дворе немцев. Мы затаились и не выходили из дома. Наш дом стоял на возвышенности. В нем и соседних домах немцев не было – они могли быть обстреляны с левого берега. Но немецкий офицер лазил к нам на чердак и из бинокля смотрел на левый берег. Видимо, наши войска его заметили и взяли наш дом на заметку.
Хозяева квартиры жили по соседству с нами. Их сын Жора – высокий худощавый студент с кучерявой шевелюрой – не уехал в эвакуацию, постеснялся оставить престарелых родителей. Как-то раз он вышел покурить на балкон-галерею. Видимо, наши подумали, что это немец, и пустили по галерее два крупнокалиберных снаряда. Жоре осколком перебило сонную артерию, кровь шла фонтаном. Мы увидели, что галерея вся в дыму, а сын истекает кровью на руках у матери. Жору похоронили во дворе под сиреневым кустом.
Вечером к нам зашла группа немецких солдат с переводчиком. Приказали всему трудоспособному населению идти на проверку документов и регистрацию. Стариков и детей не брали. У нас в доме не было людей призывного возраста. Мне исполнилось семь лет. Мать сказала, что надо идти всем вместе. В частном секторе в районе «Динамо» набралась огромная толпа. Нас под конвоем повели на перекресток улиц Кирова и 20-летия Октября, в здание маслозавода. Мы заночевали в большом подвале.
Утром нас поставили под большим балконом жилого дома. На нем стояли немецкие офицеры, которые объявили: «Вы не выполнили приказ немецкого командования. Вам было приказано в десятидневный срок покинуть город». Местное население им мешало. А мы даже не знали о таком приказе – в центр мы не ходили, приказа не видели. Фашисты объявили, что за невыполнение приказа всех нас ждет расстрел. Немцы выдержали минутную паузу и продолжили: «Немецкое командование над вами сжалилось – вы пойдете в наш тыл и будете на нас работать». Мы пошли в сторону Семилук пешком. Когда проходили мимо сгоревших домов, бабушка подобрала кофейник, который прошел с нами всю войну. Он был и кастрюлей, и чайником, и кружкой.
В Семилуках нам предстояло перейти через Дон, но моста и паромной переправы не было. Вместо моста в дно были вбиты сваи, на которые была проложена доска шириной 15 см. Перейти по ней на другую сторону можно было только боком. Ни мама, ни бабушка, ни я не умели плавать. С животным страхом мы перешли Дон, и ни один человек из нашей толпы не упал (в такие моменты сознание не работает, организм переходит в режим выживания). Немцы перешли Дон на лошадях.
Идти в жару было утомительно, хотелось пить. Но воды не было – только подернутые тиной лужи на деревенских дорогах. Бабушка мне запрещала пить из лужи, но потом пожалела меня и зачерпнула кофейником воду. Сделал два глотка – вкус до сих пор помню, никогда после этого не пил из луж. Но от грязной воды не заболел – в то время была другая экология.
Наша толпа состояла в основном из пожилых и детей. Среди полицаев и конвоиров были не только немцы, но и русские, которые сдались в плен и вытащили из пилотки звездочку. Одна тетка подошла к русскому конвоиру и сказала: «Вон та бабка – еврейка». Он тут же застрелил невинную женщину.
На полустанке нас посадили в угольные вагоны. Ночью из проезжающего мимо эшелона немцы бросали в наш вагон буханки хлеба с плесенью – то ли из жалости, то ли как свиньям.
За трое суток доехали до Киева. Там нам дали теплую пищу – лапшу на курином бульоне. Мы ее ели из кофейника. Приехали в Винницу. Там немцы спросили у нас, кто хочет последовать в Германию, кто – в город, кто – в село. Мы выбрали жизнь в селе. Так оказались в селе Блажиевка Винницкой области. Старостой села назначили ответственного человека. Ему сказали: «Если будешь плохо руководить селом, мы тебя повесим». Мы заняли брошенную хату, мама начала работать у соседей. Они давали за это картошку, просо и зерно.
В Винницкой области не было партизан. Урожай, мясо и рыбу крестьяне отдавали немцам. На все село был один инвалид-немец, который присматривал за тем, как работают местные. Подросшую молодежь отправили в Германию как рабочую силу, но по пути они разбежались и вернулись в село. За это в 1943 году немцы сожгли десять изб, зарезали десять коров. Немцы сказали, что, если кто-то еще сбежит, они сожгут село.
Про то, что освободили Воронеж, мы не знали – у нас не было радио и газет. Вскоре прошел слух о том, что немцы будут забирать в Германию мужчин и женщин от 35 до 45 лет. Как-то раз мама пришла и сказала бабушке: «Я договорилась с одним мужчиной, он мне отрубит левую руку – инвалидов в Германию не берут». Но людей больше не забирали.
В 1943 году под Винницей шли бои. По селу летали трассирующие пули. Ночь на 1 января 1944 года мы встретили в погребе у местного жителя, евангелиста. Наутро он сказал: «Вылезайте – красноармейцы в хате чай пьют». Так нас освободили. Мы вернулись в Воронеж. Наш дом к тому времени был занят, мы сняли угол в Новой Усмани. В первый класс я пошел в девять лет – из-за войны все ребята были переростками.
Вера Скогорева: «Ели картофельные очистки»
Я родилась в 1928 году. Когда мне было два годика, мама взяла меня из дома малютки – я приемная дочь. Отец из семьи ушел, я его не знала. Говорят, он был военным врачом. Мама поехала на заработки на Украину, в Луганск, и меня воспитывала бабушка, которая сама росла сиротой. Я выросла на хуторе Александровка. В 25 км были Землянск и село Большая Верейка. В одном доме вместе со мной жили три тетушки со своими детьми.
В июне 1941 года я окончила шестой класс. Наш хутор оказался в прифронтовой полосе. Когда началась война, первое, что я увидела, – наши военные, которые шли по ржи. Ребята были изможденные. Они рвали картошку. Моя тетя сказала: «Ребят, картошки-то еще нет – что же вы дергаете?». А они отвечают: «Бабушка, мы голодные». Угостить солдатиков было особенно нечем, но тетя сварила ведро старой картошки и налила молока – у нас была корова. Ребята подогнали в наш палисадник полевую кухню. Вскоре им сказали, что немец близко, и они ушли, а в наш хутор приехали на мотоциклах немцы-разведчики. Потом началась бомбежка – немецкие самолеты сбрасывали с воздуха зажигательные бомбы. В соседнем селе Большая Верейка проходила передовая линия фронта. Во время бомбежки мы прятались в окопе в 15 м от хаты, на огороде: это была яма, которая сверху закрывалась крышкой. Прятались три мои тети, их девять детей и я.
Вскоре хутор заняли немцы, они поставили в нашем палисаднике свою полевую кухню и приказали зарезать двух бычков. Немцы были одни сутки. Жителей трех соседних сел, куда они пришли, согнали в школу. Обложили соломой и хотели поджечь, но их разведка сообщила, что русские близко. Потом снова пришли наши войска, привезли две «катюши», которые встали в леске. Предупредили, что будет оглушительный шум, что установки будут бить. В сумерках «катюша» ударила. Тетя ползала по земле, будучи не в силах вынести этот ужасный шум. Вскоре наши войска ушли, но прилетели немецкие самолеты и начали бомбить хутор и Верейку. Оттуда бежали люди и падали в наш окоп.
Нас эвакуировали за 12 км, в село Дмитряшевку (сейчас – Липецкая область). Летом мы собирали колоски, которые мололи на сделанной вручную молотилке, потом из промолотого зерна варили мамалыгу. Спасала и свекла: мама ее клала в большой чугунок и варила, потом мелко резала и ставила в печку. Запеченная свекла напоминала грушу. Мы спасались молоком – у нас была корова. А многим детям есть было нечего – они подбирали очистки от картошки. Дети ходили собирать траву – купыри и конский щавель, – за это лакомство ребятишки дрались.
В августе 1942 года нас эвакуировали в село Введенку, где мы заняли пустой домик. Корову кормили травой, которая осталась под снегом. Во Введенке я окончила седьмой класс, мне было 13 лет. После этого в 1943 году нас вернули в Дмитряшевку. Когда мы уходили, в селе оставались женщины, которые спасали урожай, чтобы посеять зерно в следующем году. Они косили пшеницу, жали ее серпами, а мы, дети, зимой ее молотили. Делали это на улице, поэтому зерно было пополам со снегом. Его нужно было сушить.
Когда освободили Воронеж, мы были в деревне. В 1944 году вернулись из эвакуации. Я окончила школу в селе Хлевное, а уже в Воронеже – десятый класс. Город после войны был разрушен. Люди жили в подвалах, в круглых деревянных домиках – «лопухах», во времянках – сарайчиках, которые пристраивали к руинам.
В 1946 году поступила в пединститут, где проучилась два года. Помогать мне было некому – стипендию отдавала за комнату. Спасал паек, который давали в институте, – бутылка масла и кусок колбасы. Всю стипендию – 70 рублей – мне нужно было отдавать за квартиру. Пришлось дважды продавать свои длинные волосы.
Но вскоре познакомилась с будущим мужем Михаилом, с которым прожила 52 года. Всю жизнь мы вместе проработали на заводе «Электросигнал». В войну Миша служил в конной разведке и брал Варшаву. Их войска первыми вошли в Берлин. Мелитон Кантария, который водружал Знамя Победы на Рейхстаг, был его другом.
Мужа уже нет в живых. Но у меня есть дети и внуки: старшему сыну – 70 лет, дочке – 62 года, старшему внуку – 43 года, внучке – 40 лет, младшему внуку – 39 лет. Есть три правнука, младшему – девять лет.
){kind=link}