«Трудно быть богом» Стругацких – это д’Артаньян XXII века Румата Эсторский. Это ставшие крылатым выражением «благородные доны». Это подвиг тела и разума во имя будущего, которое точно наступит и точно будет лучше настоящего. Это, наконец, универсальная максима о серых, на смену которым всегда приходят черные. Этими словами можно было объяснить (и ими объясняли) любые политические события современной истории: от ввода войск в охваченную весной Прагу в шестидесятые до Майдана в десятые. «Трудно быть богом» Стругацких – это инструкция, как остаться человеком среди серости.
Я не знаю, была ли когда-нибудь эта инструкция выполнена в реальной жизни. Но в попытках выполнить ее многие уходили во внутреннюю эмиграцию. Это состояние, в котором человек начинает смотреть на окружающую действительность отстраненно, как наблюдатель. Безболезненно этот процесс не проходит. «Внутреннему эмигранту» редко остается невозмутимым. Но на смену невозмутимости приходит не жалось к людям, как у Руматы Стругацких, а жалость к себе. Эмигрант тоже становится д’Артаньяном – но в понимании бесконечно саркастичной и бездушной Всемирной сети. Тем, кто видит вокруг себя отнюдь не мушкетеров.
«Трудно быть богом» Германа – справочник по странам «внутренней эмиграции». Исследователи с Земли отправились в Арканар в надежде увидеть здесь Возрождение. Но обманулись. В какой-то момент возникает ощущение, что они шли не изучать, а искать свое Возрождение, и потратили на это целых двадцать лет. Они не представляли Землю, а бежали от нее. Так бежит от привычной задолбавшей бессмыслицы внутренний эмигрант в надежде найти чертоги разума хотя бы внутри себя.
Они все меньше спорили, и все больше пили – так описывает нечастые встречи землян рассказчик. Сцена общения ученых в фильме Германа – злая пародия на возвышенные интеллигентские споры, деградирующие до банальной пьянки. Куда там до метафизических обоснований в дискуссии историков-землян в книге: «Если эксперимент требует, надо стать животным» - в фильме они просто стали животными.
Единственное, что отличает от коллег Румату – попытки спасать местных «умников» от преследований и казней. Но если в книге герой делает это, чтобы спасти искры разума для будущего, то в фильме – лишь для того, чтобы было хоть с кем-нибудь поговорить. Но и в этих разговорах нет духа, одна лишь плоть, будь то страдающая от мочекаменной болезни плоть доктора Будаха, или истыканная стрелами плоть барона Пампы.
Кажется, что серая плоть – главный и единственный герой фильма. Недаром лицо Руматы-Ярмольника впервые появляется в кадре в диком натюрморте – как голова, лежащая утром на столе с остатками сытного и бурного ужина. Мир, который нарисовал (в самом прямом смысле – каждый кадр фильма можно распечатывать и вешать на стену как картину окончательно спятившего Босха) Герман, буквально забит вещами. Румата стукается головой о странные торчащие из серых стен предметы, спотыкается о валяющиеся в жирной липкой грязи тела, с отвращением крутит носы и грубо отталкивает опустившиеся физиономии окружающих его людей. Вещизм германовского Арканара – это постоянный внезапный дождь, фоновые разговоры, из которых можно понять лишь пару слов или, в лучшем случае, несколько бессвязных предложений. И это, к слову, лучшая метафора любой любимой внутренними эмигрантами социальной сети, забитой бессмыслицей чуть менее, чем полностью.
Алексей Герман жестоко (особенно по отношению к поклонникам книги) вывернул наизнанку атмосферу произведения Стругацких. События, важные для сюжета книги, в фильме лишь фон для метаний (если можно, конечно, назвать метаниями прогулки по колено в грязи) главного героя. Его попытки спастись от серости предсказуемо обречены. Это видно по малейшим деталям. В книге Румата элегантно вводит моду на носовые платки, изящно промокнув губы на королевском балу. В фильме он разбрасывает платки вокруг сотнями и достает благородных омерзительных донов фразой, что придворный должен быть чист и благоухать. Но ее не воспринимают даже как шутку.
Везде, где у писателей был дух, режиссер находил лишь тело, лишенное всяческой привлекательности, эстетической или хотя бы эротической. Юмор здесь опущен до кидания дерьмом, любовь – до лапания гениталий. А возвышенная поэтическая строчка про сердце спрута иллюстрируется вываливающимися из распоротого живота человеческими кишками и едва прикрытым разрубленной грудной клеткой человеческим сердцем. Это даже не намек: сердце серости – у тебя внутри. В эмиграцию из собственного тела уйти нельзя. Из нее можно только выйти.
На исходе второго часа фильма, сырого и вонючего, как окружающие Арканар Питанские болота, действительно хочется просто вырваться из мира, в который Ренессанс не просто не пришел, а в котором его не могло быть никогда. Ожидавшие увидеть Возрождение земляне обманулись – вот ирония! – здешними серыми замками. На поверку они оказались не вершинами духа, а цитаделями плоти. Тему Спасения от арканарской серости Алексей Герман нашел не у Стругацких, а в новозаветной истории. Сценарный Румата – сын божий, пусть бога и зовут Гораном. Но и Голгофская драма в фильме отзеркалена до неузнаваемости.
Румату не убивают. Убивать начинает он, едва ли не впервые избавляя себя и зрителей от фонового шума. Перед тем, как одеть шлем, похожий на маску голливудского Хищника, сын бога Горана молится, но не о том, чтобы чаша минула его. О том, чтобы он сам остановился. Но никакой бог на молитву не отвечает. Начинается схождение в рукотворный ад, последнюю и самую саморазрушительную бездну внутренней эмиграции. Резня (в отличие от ее итогов) – единственное, что Герман оставил за кадром. В кадре же снова появляется живой Румата в белой, как саван сорочке. На месте жен-мироносиц – его собутыльники, свидетели последнего омовения героя. Они предлагают ему вознестись – вернуться на Землю, но сын бога Горана выбирает опустошенный им самим Арканар. Он принимает себя - и исчезает в сером тумане, разрывая его непривычной для здешних ушей музыкой, от которых у аборигенов начинает болеть живот. Хотя это единственное, что вернувшийся в мир из безумных странствий по внутренним чертогам бог может им дать.
