Режиссер Максим Диденко в Воронеже: «Я не такой уж новатор»

Известный театральный режиссер Максим Диденко провел в Воронеже лабораторию пластического театра для студентов института искусств и молодых актеров воронежских театров с 16 по 22 сентября. Лаборатория пластического театра – совместный проект фестиваля-школы современного искусства TERRITORIЯ и компании СИБУР. Итогом лаборатории Максима Диденко стал перформанс по стихотворению поэта-концептуалиста Дмитрия Пригова «Широка страна моя родная», который показали на сцене Камерного театра. В интервью корреспонденту РИА «Воронеж» Максим Диденко рассказал о ценности арт-лабораторий в провинции, пластическом театре и самоцензуре.

– На ваших лабораториях студенты учатся раскрепощаться, работать не так, как в театральных вузах, узнают новые жанры, способы жить на сцене. Но лаборатория длится не больше недели, а студенты после выпуска приходят работать в условный театр юных зрителей и играют там зайчиков. Где им применять полученные знания?

– Кому что. Можно уезжать из провинции, а можно оставаться здесь и делать что-то свое. В конце концов можно и зайчиков в условном ТЮЗе играть талантливо, если не относиться к детскому театру как к чему-то второсортному, а к уличным праздникам как к халтуре. Нельзя допускать возможности делать что-то нестоящее. Молодым людям не нужно подстраиваться под вкусы консервативных людей, надо двигать свою тему. Нельзя наступать на горло собственной песне, потому что она может не понравиться вашей бабушке.

– О ваших спектаклях часто говорят, что они для молодой аудитории. Вы согласны с этим определением?

– У меня бабушке жены 80 с лишним лет, она ходила на мои спектакли, и ей понравилось. Иногда, конечно, людям в возрасте хочется чего-то более консервативного. Но я не разграничиваю людей, приходящих на спектакли, по возрастным категориям. Готовность смотреть какие-то определенные спектакли связана не с возрастом, а с внутренней консервативностью. Может не понравиться и молодым людям.

– Почему итогом вашей работы с воронежскими студентами станет именно перформанс?

– Потому что спектаклем это назвать сложно, перформанс подразумевает большую свободу. Спектакль – это все-таки что-то более сформулированное и рассчитанное на длительную жизнь, это цельное высказывание. А перформанс – это акция, итог нашего со студентами короткого, но интенсивного пути. Мы делаем что-то более близкое к акционизму, чем к театру. За пять дней с тридцатью тремя людьми сделать спектакль нереально. А у нас срежиссированный, отрепетированный перформанс. Вообще в английском языке performance – это же просто представление. Это уже в русском это слово обросло дополнительными смыслами.

– Все ваши спектакли синтетические: в них соединяются и драматический театр, и музыкальный, и видеоарт, и литература, и элементы циркового искусства. Как вы смешиваете такие разные жанры?

– Я всегда стараюсь в разных пропорциях комбинировать разные виды искусства. Мне интересно объединять театр, мюзикл, перформативные практики. Когда я подхожу к новому материалу, я всякий раз ищу новые пропорции разных жанров, с помощью которых этот материал можно будет лучше выразить. Есть инструменты, которые я всегда использую. Я всегда работаю со структурой, как с позвоночником. Но точного рецепта, сколько должно быть песен, сколько танцев у меня нет. Есть, наверное, что-то вроде стиля, почерка, какое-то понимание на уровне энергии, как это должно «качать», а изобразительные средства я подбираю в процессе.

– У ваших спектаклей всегда есть серьезная литературная основа: Достоевский, Пушкин, Бабель, Пригов, наверное, самый современный?

– Еще Лев Рубинштейн. Мы с ним даже знакомы. Я в Новосибирске делал перформанс по его текстам.

– Почему современных авторов так мало?

– Трудно сказать. Как-то так получается. Но сейчас вот Пелевина буду делать, «Чапаев и Пустота». В «Практике» будет трехсерийный спектакль с брусникинцами. Концерт, балет и драматический спектакль, то есть три серии в разных жанрах.

– Вы ощущаете цензуру?

– Самое страшное – это самоцензура. Сегодня многие механизмы в нашей стране создают такую атмосферу, в которой люди начинают цензурировать себя самостоятельно. Это не плохо и не хорошо. Главный инструмент создания такой самоцензуры – это страх. Но с ним интересно и важно взаимодействовать. Это становится темой творчества в современной России.

– В сентябре состоялась премьера вашего иммерсивного спектакля «Черный русский». Как вы видите зрителя, который приходит на такой спектакль?

– Ограничения в смысле возраста могут быть связаны только с тем, что детям каких-то вещей лучше не видеть. А в остальном ограничений нет.

– В таком спектакле сохраняется дистанция с публикой, несмотря на формальное отсутствие четвертой стены?

– Определенная дистанция сохраняется. Несмотря на нестандартное место проведения, это все-таки спектакль, все события развиваются более-менее по сценарию. А на случай, если зрители начнут совсем буянить, у нас есть охрана.

– Вовлечение зрителя, сочетание разных видов искусства – это новый способ прочесть классику?

– Я не такой уж новатор. С тем же Пушкиным и театральные, и кинорежиссеры делали уже, что угодно. Не думаю, что я делаю что-то, чего никто никогда не видел. Театральный процесс уже ушел настолько вперед, что люди, которые думают, что Пушкин до сих пор выглядит, как цилиндр, тросточка и веер, пропустили очень много произошедшего как минимум за последние 10 лет. Даже Любимов в 70-е годы уже очень многое поменял, а это было 50 лет назад.

– Вы не думали попробовать вообще отказаться от литературной основы в спектакле?

– Делал так и понял, что с литературой интереснее работать. Писатель – это всегда большой мыслитель, и мне очень интересно находиться с ним в диалоге. Литературный труд мне самому доступен в меньшей степени, поэтому я с огромным интересом и уважением отношусь к людям, которые владеют языком. Спектакли с литературной основой получаются объемнее.

– Рассказывая о вашем перформансе с воронежскими студентами, вы упомянули, что сейчас такое время, что нужно переосмысливать понятия родины и патриотизма. Почему именно сейчас?

– Мне кажется, что такое время вообще всегда. Каждое такое фундаментальное понятие, если его не переосмысливать периодически, будет устаревать. Нужно постоянно задавать вопросы, постоянно быть пробужденным. Все течет, развивается, меняется. Нельзя фиксировать действительность, как фотографию. Нельзя относиться к детям, как будто им 7 лет, когда им уже 20. Важно всегда оставаться в поисковом состоянии, не замирать.

– Ваш спектакль «Земля», вышедший в 2015 году, перекликался с присоединением Крыма. С чем перекликается перформанс по стихотворению Пригова «Широка страна моя родная»?

– Этот перформанс я приурочил к выборам в государственную думу.

– В чем главный принцип созданной вами школы физического театра? Чем она отличается от хореографии?

– Хореография – это совсем другая культура, система знаний о теле, другая азбука. Если человек этой азбукой не владеет, то называть хореографией то, что он делает, нельзя. То, чем занимаюсь я, это в каком-то смысле неандертальский язык, создание своей азбуки с нуля. Я работаю в драматическом театре, но мне интересно, как связывается фантазия и внутренняя жизнь человека с телом, с движением.

– Для вас создание спектакля – это сотворчество с артистами?

– Все зависит от артистов. Некоторые не готовы к диалогу, потому что им нечего предложить. Но с такими я стараюсь не работать. Поэтому это, скорее, диалог. Например, Ромео Кастелуччи целиком придумывает спектакль у себя в голове, а потом очень быстро воспроизводит его с артистами. У меня другой принцип – я выращиваю спектакль вместе с актерами. У меня появляется некое предощущение, я набираю материал, захожу в репетиционный зал и собираю спектакль, отталкиваясь от артистов. Леплю из них, как из материала.

– Как себя проявили воронежские студенты во время вашей лаборатории?

– Неплохо, хотя было тяжеловато раскачать такую огромную компанию очень разных людей. Но они стараются.

– Вы не думали уйти из театра и вернуться к акционизму?

– Все время об этом думаю. Но много дел, очень плотный график. Акционизм – это вещь, которая по большому счету никому не нужна, кроме меня. А мне же нужно детей кормить. У меня есть впечатление, что акционизм – это самый острый сегодня вид художественной деятельности, потому что он не обслуживает вообще ничьи интересы. Это абсолютно чистое высказывание. Поэтому Павленский вызывает у меня огромное уважение. А театральные деятели вписаны в театральную машину. Мы завязаны на то, что билеты должны продаваться, что театр не должны закрыть, да и вообще в любом театре работает огромное количество людей, у всех из них есть дети. Их нельзя подвести. Мне кажется, в этом смысле все мы повязаны, все должны выжить в этом мире.

– Сегодня мы все чаще слышим о молодых актерах, которые, еще будучи студентами, образуют полноценные театральные коллективы во главе с мастером курса – брусникинцы, женовачи, рыжаковцы, в Воронеже сейчас начинают заявлять о себе маликовцы и бычковцы. Как вы относитесь к этому тренду?

– Это здорово, но не всегда идет на пользу студентам. Я некоторое время работал за границей и узнал, что у них совершенно другое театральное образование. Есть такие же курсы, которые набирают мастера, как у нас сейчас, а есть мастерские, в которых нет мастеров. Студентов собирают под определенную тему, им назначают преподавателя. Он занимается с ними 2 месяца, потом приходит другой и преподает еще что-то еще 2 месяца. Мне показалось это очень интересным. Это настолько тотально другой принцип. Студент в итоге должен быть самостоятельным человеком. Когда ты прикрепляешься к мастеру, это хорошо и круто, но у тебя есть проторенная дорожка. А тут ты свободный художник, ты можешь идти к одному педагогу и делать одно, а потом идти к другому и делать другое. Ты видишь, что происходит в мире, и можешь сформулировать нечто свое. Когда ты под мастером – это, как у нас в стране. Мы же тоже все под мастером, мы не можем поменять отца, он всегда один. А у них немножко другая свобода.

– Не думали уехать из России?

– Я уже уезжал и вернулся. Здесь мои родители. К тому же, язык – это очень важная среда. В стране с чужим языком ты становишься совершенно другим человеком, у тебя меняется культурное поле. А театр – очень «общественный» вид деятельности. Писатель или художник может сидеть целыми днями у себя дома. А театральный деятель – человек, очень сильно вовлеченный в социальные процессы. Он взаимодействует с актерами, со зрителями, с кучей народу. Наверное, поэтому для меня важно оставаться в своей стране.

Контекст

Максим Диденко – режиссер, хореограф, педагог Школы-студии МХАТ и СПбГАТИ. Один из самых известных современных российских театральных деятелей. Был актером театра Антона Адасинского Derevo, с 2011 года осуществлял постановки в видных российских театрах: «Приют комедианта», ТЮЗ им. Брянцева, театр Ленсовета, Гоголь-центр, Новая сцена Александринского театра и других. Создатель «Русской школы физического театра». Спектакли Максима Диденко неоднократно выдвигались на соискание престижных премий, в том числе «Золотая маска», «Золотой софит», «Прорыв», Премия Сергея Курехина.