Оперная певица Полина Шамаева выступила на фестивале «Воронежская камерата» в апреле. Полина Шамаева – выпускница Воронежского музыкального колледжа имени Ростроповичей, победительница телепроекта «Большая опера» на канале «Культура», солистка московского театра «Новая опера» и Венгерской национальной оперы. Журналисты РИА «Воронеж» поговорили с вокалисткой о родном городе, рисках и особенностях профессии и разнице между российским и западным театром.
– Воронеж для вас – родной город?
– В Воронеже живет моя семья: родители, бабушка и младшая сестра. Поэтому каждый приезд сюда для меня – праздник. Иногда я приезжаю просто домой, но в последнее время совмещаю приятное с полезным и приезжаю с концертами. В Воронеже я училась в музыкальном училище, где получила свое среднее музыкальное образование. Также несколько лет я ходила здесь в музыкальную школу. Кстати, как раз воронежский педагог Татьяна Александровна Кондратьева дала мне веру в себя как в музыканта. Она так уверенно говорила мне, что у меня талант, что я поверила ей, хотя в это время я была разочарована в музыке и хотела играть в футбол на улице с мальчишками. Но ее педагогический дар вернул меня на этот путь.
– Поддерживаете ли вы связь с вашими воронежскими педагогами?
– Именно в Воронеже мне дали путевку в жизнь и влюбили меня в профессию музыканта. Я получила здесь дирижерско-хоровое образование, и мне привили такую любовь к этой сфере, что я не мыслила себя никем, кроме как дирижером хора. Хотела заниматься только этим. Всегда, когда я приезжаю, мы встречаемся с педагогами, они приходят на мои концерты, причем не только с моей родной кафедры, но и с других. Все они поддерживают меня и всегда рады увидеть свою выпускницу на новом уровне развития. Наши отношения переросли в профессиональные, они больше не смотрят на меня как на свою ученицу. Относятся ко мне как к коллеге.
– Как так получилось, что, окончив дирижерское отделение, вы стали оперной певицей?
– Когда я училась в училище и пела в хоре, мне давали небольшие сольные партии. Обучаясь в Академии хорового искусства и работая в разных хоровых коллективах, тоже часто солировала. Пение в хоре и сольные выступления очень сложно совмещать, потому что это требует разной подачи. Когда поешь в хоре, ты всегда слушаешь своего товарища, подстраиваешься. Когда выходишь петь сольно, ты должен отпустить голос, совершенно иначе подать его зрителю. После рождения дочки я поняла, что надо выбирать что-то одно: или оставаться в хоре, или уходить в сольный вокал. Я прослушалась во многие московские театры, и «Новая опера» пригласила меня в труппу.
– У детей бывают разные периоды: в пять лет хочется быть космонавтом, потом ветеринаром, потом балериной. Хотя бы в какой-то момент стать оперной певицей было вашей детской мечтой?
– Никогда. Я вообще никогда не хотела петь сольно. Это огромная ответственность, сравнимая с олимпийскими видами спорта. Когда выходишь на сцену, ты должен быть всегда здоров, невзирая на эпидемии и вирусы. Ты обязательно должен выспаться. И ты должен идеально выглядеть. Ты всегда должен быть бодр и весел, чтобы, выйдя на сцену, подарить зрителям те эмоции, которые заложил в свое произведение композитор. Эта профессия всегда казалась мне очень опасной. Ведь голос рождается двумя маленькими мышечными складками длиной от 18 до 24 мм, работа которых зависит от эмоционального состояния человека. Что-то стряслось, с кем-то ты поругался – в горле сразу спазм. Когда мы плачем, в горле комок – ни говорить, ни петь в этот момент невозможно. Не каждый вокалист может позволить себе кататься на коньках, купаться в холодной воде, особенно перед ответственными выступлениями. Одним словом, ты должен всегда очень бережно к себе относиться. Эта чрезмерная ответственность всегда меня отталкивала. Вдруг ты будешь много лет учиться, получать образование, вкладывать силы, а в один момент раз – и ты всего лишился.
– В итоге эти опасения оказались оправданными?
– Отчасти. Самый большой страх – это заболеть. Мы постоянно находимся в окружении огромного количества людей. Любая репетиция в период эпидемии – это риск, ведь на ней тебя окружают минимум 100 человек: оркестр, дирижер, другие артисты, работники сцены. Всегда кто-нибудь болеет, а маски никто не носит. Люди не думают о том, что они могут быть заразными, потому что не привыкли об этом думать в силу другой профессии. Сейчас такое время, что болеть нельзя, ведь конкуренция огромная.
– Как вы поддерживаете свой аппарат в рабочем состоянии? Закалка, какие-то профилактические препараты?
– Связки – это те же мышцы, и им необходимо расслабление, поэтому самое важное – высыпаться, давать им достаточно отдыха. Также необходимо соблюдать элементарную гигиену, принимать нужные витамины. До закаливания я пока не дошла, хотя все может быть.
– Как вы попали на телепроект «Большая опера»?
– Первые несколько сезонов я даже не знала, что в этом проекте происходит, не следила за ним, просто знала, что он есть. А перед стартом четвертого сезона увидела объявление о приеме заявок. Я отправила свое видео, но мне никто не ответил. Я подумала, что, наверное, никто на эти заявки даже не смотрит. На следующий год я была уверена, что ничего не получится, но решила отправить заявку снова, чтобы моя совесть была чиста. И вдруг мне пришел ответ, что я прошла отбор. Затем был кастинг, который уже показывали по ТВ. Через несколько дней мне позвонили и сказали, что я отобрана для съемок в передаче. Я не могла в это поверить. Но я на собственном примере убедилась, что все это реально. Надо стучаться во все двери, и тогда одна из них обязательно откроется. Если из ста отправленных писем ответят на одно – это уже успех. Участвовать в проекте было очень страшно. Ведь если выпадешь на этапе первых выпусков, будет ощущение, что все впустую. А если после этого останешься – надо прилагать невероятные усилия, чтобы дойти до конца, иначе репутация будет испорчена. Нервы я себе на проекте подорвала жутко. К тому же, мои концерты и перелеты никуда не делись, и все приходилось совмещать.
На любом конкурсе ты выступаешь перед комиссией, и через полчаса твое выступление уже никто не помнит. А с появлением новых средств связи все выступления моментально транслируются в Instagram, попадают на YouTube, и любую запись могут найти через годы. На съемках передачи ответственность была в том, что дубль всего один, и нет шанса на ошибку. Концентрация должна быть 100%. И при этом ты не можешь знать, каким будет конечный продукт, потому что камер много, и неизвестно, какая из них в какой момент тебя снимает. Запись на телевидении – это запись на века. Но сейчас почти каждый концерт такой. Все же снимают на телефоны, сразу все выкладывают. Ты не имеешь права на ошибку. Сейчас такое время.
– На съемках присутствовала публика или только камеры и жюри?
– Публика была, но она сидела сбоку. Около 100-150 человек. Но пели мы, глядя на жюри.
– Нужна ли вам отдача от зрителей или может быть даже легче, когда никто не смотрит?
– Это очень хороший вопрос, потому что обычно об этом никто не спрашивает. Для меня очень важна публика, я не могу работать без зрителей. Я могу исполнить что-то душевно, с отдачей, только если я вижу людей перед собой. Я делюсь своими эмоциями со зрителем и получаю от них поддержку в ответ. Это общение с залом невероятно важно. Когда приходится делать записи без зрителей, просто на камеру, конечно, я могу спеть, но это не будет на 200%. На камеру не получается петь из глубины души. Потом опять же этот драйв, концертный нерв, когда на тебя внимательно смотрят, – это тоже важное и нужное ощущение, заставляющее собраться.
– Отличается ли российский и воронежский слушатель от зарубежного?
– Мне кажется, да. Я сейчас не так часто выступаю за рубежом, но есть такое мнение, что за границей больше слушают музыку, а кто исполнитель – не так важно. У нас же в России важна личность – люди приходят на конкретного артиста и слушают его очень внимательно. А в Воронеже вообще особенная история, здесь я выросла, здесь меня помнят студенткой. Это накладывает дополнительную ответственность. В зале сидят твои педагоги, и это круче любого жюри. От ощущения, что я на конкурсе, никуда не деться.
– Насколько важно погружение в образ при работе над новой постановкой?
– Это необходимо. Например, у нас была съемка оперы «Пассажирка» Вайнберга. В разных местах зала и сцены были установлены 30 камер. В других оперных спектаклях зритель видит нас из глубины зала. А здесь камеры снимали крупные планы, как на съемках фильма. Сейчас оперное искусство вышло на такой уровень благодаря трансляциям из мировых оперных театров. Мы как будто снимаемся в трехчасовом фильме, снятом одним дублем. Это огромное напряжение. Если раньше ты мог повернуться спиной, на секунду выключиться, передохнуть, то сейчас ты отворачиваешься – а там тоже камера. Расслабиться нельзя ни на мгновение. В то же время это очень тонизирует и позволяет глубже погрузиться в образ. Хотя, конечно, для эмоционально чувствительных людей это испытание. Например, в «Пассажирке» раскрывалась тема лагеря Освенцим. В конце каждого спектакля я плакала. Невозможно было сидеть и думать: «Ну, сейчас я через 20 минут выйду и спою свою партию», – это было полное погружение в канву спектакля, и отстраниться было невозможно. После таких проектов уже не так страшно все остальное.
– Вы – солистка Венгерской национальной оперы. Как и в других западных театрах, там контрактная система, а не репертуарная, как у нас. Какая из них вам ближе?
– Работать по контракту очень интересно и, на мой взгляд, гораздо удобнее. Я приехала на месяц в Будапешт и погрузилась в работу над конкретной партией. Я занималась только этим, думала только об этом, не отвлекаясь ни на что. Я снимала квартиру, гуляла по городу, у меня был почти отпуск. Я понимала, конечно, что замахнулась на сложнейшую партию: Компонист из оперы «Ариадна на Наксосе» Штрауса – это высший пилотаж для меццо-сопрано. У меня было пять спектаклей через день. Здесь, в репертуарном театре, может быть от трех до семи спектаклей в месяц. Причем сегодня ты в одном образе, завтра в другом, послезавтра в третьем, а на следующий день – репетируешь четвертый, который будет только через месяц. Плюс я еще и много выступаю с концертными программами. Когда все так вперемешку, это сложно. Поэтому контрактная система, на определенное время погружающая тебя в одну конкретную работу, удобнее.
– На каких языках вам приходилось петь?
– На русском, немецком, французском. Сейчас я как раз занимаюсь с коучем французским языком, мне ставят произношение. Очень сложный язык, но я хочу его освоить. Потому что партия Кармен, о которой я мечтаю, к этому обязывает. Объем материала огромный, Кармен почти всю оперу находится на сцене, и просто заучить звучание слогов – недостаточно. Я знаю, я пробовала. Я знаю почти все арии из оперы, но заучить на слух речитативы – невозможно без понимания языка.
– То есть язык нужно знать, чтобы петь на нем?
– Если поешь большие партии, лучше знать. Хотя бы понимать. Я всегда подписываю дословный перевод, изучаю персонажа, эпоху, либретто. Но если добавить чуть больше понимания, когда ты хотя бы отдельными фразами сможешь выражаться на языке, будет самой же гораздо проще. На английском петь тоже приходилось. Очень много пою на испанском и итальянском. Недавно пела на датском, а еще когда-то пела на японском и на северокорейском. Произношение немецкого я уже освоила. Недавно исполняла Баха и даже не подписывала себе русскую транскрипцию.
– В овладении языком это помогает?
– Нет, все-таки в опере такой текст, на котором не поговоришь. С иностранцами проще общаться на интернациональном английском.
– А не приходилось забывать текст на сцене?
– Приходилось неоднократно. Но что поделать, на иностранном заменяла слова на ходу каким-то набором букв. А вот на русском, конечно, сложнее. Например, на концерте в Воронеже я вдруг поняла, что не помню первую строчку романса. Помню первое слово, а что за ним – как отрубило. Это такой страх! Понимаю, что мне сейчас петь, полный зал людей, а в голове – чистый лист. Что делать? Самое время упасть в обморок. Одну строчку я сочинила, но она сбила все остальное. Помню следующую, но она совершенно не в рифму той, которую я только что придумала. Пришлось менять и ее. Но этого вроде бы никто не заметил.
– Для меццо-сопрано существует не так много главных партий. Что вы мечтаете спеть?
– Партию Далилы (из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила» – Прим. РИА «Воронеж»). Далила – коварная женщина, и мне хочется прожить этот образ целиком. Так же, как и Кармен, – такого персонажа интересно прочувствовать на себе. До таких партий нужно дорасти, необходим жизненный опыт, и я считаю, что я уже готова к ним. Если ты девочка 15 лет и никогда ни в кого не влюблялась, спеть это будет сложно. Еще, наверное, Шарлотта из оперы Массне «Вертер».
– Вашей дочке пять лет. Она занимается музыкой?
– Пока нет. Я хочу в шесть лет отдать ее в музыкальную школу. Я считаю, что музыкальную школу должен окончить каждый ребенок. Это просто развивает мышление, у человека становится шире кругозор, образование становится более разносторонним. Но это не означает, что я хочу, чтобы она и дальше занималась музыкой. Это она будет решать сама. Сейчас она хочет быть художницей, а еще любит танцевать.
– Вы никогда не думали вернуться к дирижированию, хотя бы на один проект?
– У меня есть друзья, которые так и поступили: поработали вокалистами, а потом ушли в дирижеры. Голос не вечный, и к пенсии надо обеспечить себе какое-то существование. Я бы, конечно, хотела. Это то, без чего я еще некоторое время назад не представляла своей жизни.
){kind=link}