Пища войны


Как воронежцы выживали в голодные годы
Одно из самых ярких впечатлений, сохранившихся в памяти «детей войны», – постоянный голод. Он был фоном для всех событий военных лет. Корреспонденты РИА «Воронеж» собрали воспоминания жителей Воронежской области, которым в то время было от трех до 14 лет, о том, как их семьи спасались от смерти, чем питались и что считали настоящим лакомством.
– Когда мне было три года, нас из Коротояка пешей колонной под конвоем венгерских солдат гнали в Алексеевку Белгородской области, в концлагерь. Мама несла на руках младшую сестренку, а я вышел из колонны на обочину. Всех, кто выбивался из ряда или отставал, расстреливали. Когда мама увидела, что в меня целится из винтовки солдат, она чуть не упала в обморок, но тут какая-то женщина втащила меня обратно в колонну и тем самым спасла. В концлагере мы жили в складских помещениях на территории рынка, обнесенных колючей проволокой. Спали на соломе, не было даже нар. Кормили похлебкой из кислой капусты, с требухой и кишками.

Освободили нас через восемь месяцев, в начале февраля 1943 года. Когда мы вернулись на свой хутор Аверино, от домов остались одни головешки. Но сохранились немецкие блиндажи из толстых бревен: фашисты привезли их из Острогожска, разобрав там дома. Мы поселились в блиндаже, который отапливался с помощью примитивной буржуйки: бочки, в которой жгли дрова.

Было очень голодно. Основная еда: суп с молодой крапивой, тыквенная каша с кукурузной крупой, драники из картофеля, сахарная свекла. Летом собирали лесные яблоки и груши, вишни, сушили их, потом перетирали и делали лепешки из сухофруктов. Ловили рыбу в реке Потудань. На мелководье по речным берегам растет рогоз, у нас его называют чакан, некоторые путают с камышом. У чакана коричневые бархатистые соцветия-свечки, похожие на эскимо. Корни его резали на дольки, сушили, мололи в муку и пекли из нее лепешки. Весной собирали съедобные луговые травы – лук-скороду и купыри. Если удавалось достать зерно, мололи его на самодельных ручных устройствах, получалась мука крупного помола, из нее пекли хлеб. Чай заваривали из веточек малины, смородины, вишни.

Василий Воронов, 80 лет, Воронеж
– Около Гончаровки в лесах были небольшие хуторки по двадцать да по двадцать пять хат. Мы жили в абсолютной нищете и ничего не видели и не знали. Летом 1942 года началась оккупация. Немцы остановились в Гончаровке, там был штаб. К нам они ходили только за продуктами да за дровами. Хуторские женщины пряли шерсть, вязали немцам носки, заготавливали им дрова в лесу. За неподчинение фашисты избивали палкой. Чаще всего они ходили по хутору с криками: «Давай, матка, курку, яйко, молоко, масло и мед!».

Сами мы ели желуди, в нашем лесу их не было, все дубы старые немцы выпилили. Собирали их в Крылатом, потом сушили, дробили, смешивали с молотой кукурузой. Ох, оно же и «вкусное» было – горькое, в рот не возьмешь! Огорода у нас было 50 соток. Его мы никогда не пахали, только перекапывали перед посадкой на картошку руками, в основном женщины работали по ночам, потому что днем были в поле. При свете месяца чистили кукурузу на зерно. Хорошо было тем, у кого была корова. Мы приручили бродячую одну кормилицу, их в то время много вокруг ходило. С ребятами ходила к скирдам, чтобы подоить блуждающих в поле коров. Получалась у нас дойка, мало того, что сами напьемся, да еще и домой принесем.

Мы с мамой жили у соседки. В ее дом столько немцев набилось! На нашу койку положили раненого. Мы с моей подружкой и бабушкой на лежанке сидели. Подошел один мадьяр и подарил нам большую шоколадку. Сказал, что у него дома пятеро детей. Это был особый шоколад, он был сытным, легким и прекрасно переносил жару. Он был чуть вкуснее вареного картофеля и очень горький. Его даже разгрызть было сложно.

Мария Шевченко, 88 лет, Варваровка, Подгоренский район. Во время войны жила на хуторе Мамон (Кировское отделение села Гончаровка)
Елизавета Арапова, 84 года, Воронеж
– Мы жили в Егорьевске под Москвой. Перед войной моего папу арестовали как врага народа. На него написали донос. Папу увезли, я бежала за машиной и упала в пыль. Мы его больше не видели. Сейчас у меня есть документ о его реабилитации.

В школе я не рассказывала, что я дочь врага народа, и в классе этого не объявляли, но все равно дети чувствовали, что я какая-то не такая. Мне в последнюю очередь выдавали учебники в библиотеке, не дали подарок на Новый год. В школе варили какую-то бурду и кормили детей, а мне ее не давали. Учительница приносила мне эту похлебку тайком в кладовку уборщицы. Если бы узнали, что она помогает дочери врага народа, ее бы в школе не было.

Чтобы маму тоже не арестовали, мы переехали в Воскресенск. Мама работала там на фетровой фабрике. Было очень голодно, ели траву, крапиву, лебеду. Мама обратилась за помощью в заводской комитет. Ей сказали: «А где ваш муж? Почему вас еще никуда не выслали?». Для меня не так страшна война, как вот это.

От голода я упала на ступеньках, только тогда меня госпитализировали и откармливали в больнице перловой кашей.
– Из Сталинграда мы приехали на станцию Серово Наманганской области Узбекистана. Поселили нас в барак без окон, с глиняными стенами и земляным полом. Повсюду скорпионы и змеиные норы. Однажды ночью я проснулась от того, что на ногах у меня лежит змея. А нас уже предупредили, что, если наползет змея, нельзя шевелиться, иначе она может укусить. И я всю ночь пролежала неподвижно, пока змея грелась на моих ногах. Боялась даже позвать на помощь. В жару мы выходили спать во двор: взрослые ложились по бокам, а детей клали посередине, чтобы защитить от скорпионов.

Нас постоянно мучил голод. У меня на всю жизнь осталась анемия, из-за этого упало зрение, врач сказал – последствия войны. Летом нас спасали фрукты: из-за глиняных заборов свешивались ветки с абрикосами, черешней, и мы их собирали, где могли. А иногда узбеки сами угощали детей, подзывали меня: «Кизиночка, кизиночка!», это значит девочка.

Мама работала фельдшером, и пациенты время от времени приглашали ее на узбекский плов. Она обязательно брала с собой нас с братом, и мы шли в гости, нас там учили есть плов руками. Потом маме удалось устроить нас в детский сад. Кормили там так, чтобы мы только не умерли с голоду. Хлеба и картошки не давали. Была какая-то макуха, жидкая похлебка. Там я увидела рахитичного ребенка, с выпирающим животом и выпавшей прямой кишкой – мама сказала, это от голода.

В выходной мама с другими женщинами ходила в пустыню, и был праздник, если им удавалось найти черепаху. Из нее варили черепаший суп – это же деликатес!

Как бы ни было голодно, но это было ничто по сравнению с послевоенным голодом 1947 года. Мы жили тогда в Житомире, куда вернулись вместе с мамиными родителями. Крошка хлеба – это для меня было золото. Даже сейчас сын спрашивает, зачем я крошки собираю. Отвечаю: отдам их птичкам. Я просто не могу выбросить ни крошки хлеба.

В день, когда мне исполнилось 10 лет, в доме не было ни кусочка хлеба, только соль и постное масло. Мама повела нас к своей знакомой, она дала нам несколько картошечек, и мы макали их в постное масло. Какое это было счастье для нас с братом, мы наконец-то поели! Вот такой был день рождения.
Тамара Бабаджанян, 82 года, Воронеж
Мария Гостева, 83 года, Верхний Мамон
– Самым голодным оказался 1946 год. Остался он в памяти как страшный сон. Такая засуха стояла, что все погорело и есть было нечего. Детям пришлось повзрослеть очень рано. Многим из нас не исполнилось и 10 лет, а мы пошли работать в поле. Босиком по стерне таскали грабли – собирали потери после косовицы, носили снопы, складывали в копны, стояли у молотильной машины. Оттуда приходили черные. Мама ведро воды ставила на улице, за день оно нагревалось – так и купались. Иной раз печку топили, чтоб воду согреть, тогда ведь ни керосинки, ни керогаза не было.

Зато в колхозе нас кормили обедами – затиркой и галушками, мы были очень довольны. С подружками ночами ходили в поле собирать колоски, прятались от охранников на лошадях, чтобы они не отняли сумки с колосками. Дома их растирали руками, зерно ели, и мама толкла его в ступе и пекла лепешки с травой. Спасала скорода – дикий чеснок, – ее мешками носили с луга. А еще мы ходили в Белянское, в лес за желудями. Спешили набрать побольше до полой воды, снег разгребали руками. Желуди потом жарили в печке, толкли в ступе и пекли хлеб.
– В войну и после нее голод был сильный. Семья большая, ртов много – в одном доме умещались около 20 человек. Нас спасала корова. Молоко отдавали на фронт, но и себе старались оставить что-нибудь, чтобы с голоду не умереть.

Сельчане приноровились сепарировать молоко, то есть получать из него сливки. Это в военные годы запрещали, поэтому делали тайно и ночью. Сепараторы были у нескольких человек на дому. Мама будила меня в три часа ночи и посылала с ведром через сад к бабе Маше. Кстати, ходили туда только дети и старики, с них, если поймают, спросу никакого.

Я, шестилетний мальчик, брал полное десятилитровое ведро с молоком и ночью через сад отправлялся выполнять материнское поручение. Через каждые пять шагов останавливался, уж больно тяжела была ноша. Пока доберусь, там уже очередь в 40 человек. Бабка сама перегоняла на сепараторе молоко, никому не доверяла. Она мне говорила: «Ложись в угол, подремли, пока твоя очередь не дойдет». Я засыпал и оказывался последним, так как ей жалко было меня будить.

Назад я шел там же через сад уже с сепарированным молоком и сливками в глиняном кувшинчике. Есть всегда охота было. Дойду до яблони, передохну и из кувшина сливок попью. А дома мать строго спрашивала: «Сливки пил?». Я ей: «Нет». А она: «Да как же нет, когда ободок внутри горшка остался, а сливок меньше?». Тогда я приноровился ободок этот стирать, чтобы воровство не заметили. И отпивать старался примерно одинаковое количество, чтобы не вызывать подозрений.

Из этих сливок Полина Семеновна сбивала в пахталке (ручной маслобойке. – Прим. РИА «Воронеж») масло, делала небольшие шарики, заворачивала в лопух или крапиву, складывала в ведро и носила в город, чтобы продать или обменять на муку, крупу. А молоко самим доставалось только сепарированное. Его заквашивали и ели.

Мама вставала очень рано, в половине четвертого, ставила хлеб на желудях, парила морковь, картошку, свеклу. Все было очень мелкое, так как неурожаи в те годы были. Питались и травой. Ели лебеду пареную, скороду, щавель. А ребятишки на реке ловили ракушки. Их тоже варили и ели.

Матвей Аистов, 84 года, село Малые Алабухи 1-е, Грибановский район
Анастасия Даева, 87 лет, Воронеж
– В войну я жила на разъезде Сюгаил Казанской железной дороги. В 1941 году мне исполнилось 9 лет. Хлеб давали по карточкам. Зимой школьников посылали на снегоборьбу, иногда после учебы, а иногда и вместо. Мы долбили лед вдоль рельсов, а ближе к весне копали в снегу вдоль железной дороги кюветы – глубокие канавы, чтобы талая вода весной не залила рельсы. За это мы получали талоны, на которые можно было получить продукты: в пакете был кусок хлеба, сушеная рыба и что-то еще, может быть картошка. Но отоваривать талоны надо было на другой, соседней станции. Доезжали до нее на товарняке и на ходу прыгали в сугроб. Вылезали из снега, отоваривались и пешком по шпалам возвращались домой 10 км.

Летом мы с сестренкой целыми днями собирали в лесу землянику, вечером я фасовала ее в пакетики по стакану и выносила продавать к пассажирскому поезду, он у нас останавливался на 5 минут. Выручу 100 рублей, а мама на них на рынке купит стакан соли. Чернику, малину, грибы сдавали на приемный пункт, за это давали какую-то одежду. Иногда встанешь утром и думаешь: хоть бы дождь пошел, чтобы не ходить в лес! Осенью нас посылали собирать колоски в поле и за это давали кусочек хлеба.

Евгений Фирсов, 84 года, село Бутырки, Репьевский район. Во время войны жил на хуторе Екатериновка
– В военное и послевоенное время всех заедали вши, клопы, блохи. Грязь и нищета создавали для них благоприятные условия. И только когда в стране появился препарат «Дуст», паразитов стало намного меньше. Бани на хуторе не было. Одежду шили преимущественно из холстины. Коноплянники были в каждом огороде и в поле, из конопли делали веревки, ткали холсты. А семена поджаривали, толкли в ступе, и этой мукой заправляли вторые блюда. Было очень вкусно. На личных огородах рос мак, его тоже употребляли в пищу. Грудничкам нажевывали хлеба с маком в марлевую салфетку, и ребенок с такой соской спокойно спал.

Полученное на трудодни зерно перерабатывали на ручных крупорушках и варили кашу или растирали в ступах до муки, чтобы напечь пышек. На костре жарили колоски, кукурузные початки, обжаривали овчины.

В детстве мы постоянно были голодными и искали, что можно съесть. Ходили в обносках взрослых, в разномастной обуви. Могли на одной ноге носить валенок, на другой – сапог, лишь бы не ходить босым по снегу и грязи.

1946 год оказался засушливым. Весной на хуторе от голода умирали и взрослые, и дети. В помощь голодающим государство выдавало муку, подсолнечный и хлопковый жмых. Спасаясь от голода, хуторяне перешли на подножный корм. Собирали травы: конский щавель, полевой чеснок, борщевку, грибы. Из щавеля пекли пышки. Ели дубовые желуди. Ловили полевых грызунов – сусликов – и поедали их.
Александра Касаткина, 92 года, село Тулучеевка, Бутурлиновский район
– Трудно было и в войну, и после войны. Топили печи соломой, она быстро прогорала и тепла не давала. Холодно было, укрывались овчинными полушубками. Жили впроголодь. Ели картошку, да и ту не вволю. Хлеб пекли из лебеды и картофельных очистков, бывало, горсточку отрубей туда добавляли. А к весне и картошка заканчивалась. Весной и летом спасались травой и ягодами. Ели конский щавель, чернобыльник и молочай, а чтобы горькое молочко из него вытекло, долго катали в руках, приговаривая: «Чай, чай, молочай». Суп из крапивы варили, но он не утолял голод, часто ложились спать, а в животе урчало…

Конечно, как и всем детям, нам хотелось сладкого. И главное лакомство – бурак, порезанный на пластинки и запеченный в печи. Летом, если был урожай яблок, не все яблоки резали и сушили, еще варили повидло, добавляли туда свеклу для сладости. Но такой вкуснятины мать готовила всего один небольшой глиняный горшок, завязывала и прятала в погреб. И только во время болезни выдавалась одна ложечка этого повидла. Сливы и груши сушили в печи на зиму, варили извар зимой, молока-то не было, нужно было сдать государству.

Счастье было, когда на поле после уборки соберем колоски, положим их в ступку, растолчем и из этой муки какую-нибудь болтушку сварим – все ж сытнее, чем трава. От травы животы болели.

После войны сажали картошку, кукурузу, но голодно было все равно. Однажды сельские ребята пробрались на колхозную пасеку, поели меда теплого, да не поели даже, не было хлеба, а попили, а потом ледяной воды выпили. Так чуть не умерли, застыл мед комком в желудке, не вздохнуть – им тряпку, смоченную в горячей воде, на живот клали.
– Оккупанты вошли в Воронеж 7 июля 1942 года. По приказу немецкого коменданта покинуть город его жителям надлежало с 24 июля по 10 августа. Мы прошли пешком примерно 180 километров в село Ясенки Курской области, где находился немецкий лагерь. Поселились в пустом доме у дороги, прожили там целый год. Ели конину, чтобы никто не видел, поздним вечером с соседями менялись на картошку.

Женщины и дети работали в лагере на уборке урожая, чтобы кормить немцев и их многочисленных лошадей. Косили пшеницу и складывали ее в снопы, а я лущила зерна пшеницы тайком. Целый день до самого заката сидела в копне не шевелясь, чтобы не заметили немцы, и складывала в заветный мешок намолотые зерна. Вечером приходили мои тетки, забирали меня и пшеницу. Разве это не счастье? Это значило, что вечером мы поедим.

После освобождения Воронежа в январе 1943 года мы вернулись. В нашем доме целыми остались только три стены, а четвертой не было. В том же году поехала на мою любимую святую Украину за хлебом с подружкой Томой Осиповой. Бабушка привязала мне вокруг пояса огромные купюры, всего пять тысяч. Воронежцы передвигались на дальние расстояния на «500-м Веселом». Такое народное название поезд получил из-за своей переполненности и неразберихи в вагонах. Мы приехали на Украину, на станцию Бахмач. Все пассажиры вылезли, и мы тоже, все в автобус – и мы за ними. Приехали в город Ичня. Все ушли, а мы стоим на улице, не знаем, куда идти. Нас проводили к одной украинке, которая недавно получила похоронку на мужа. Мы вшивые, грязные, голодные. Эта женщина нас раздела, искупала, накормила борщом, вкус которого я помню до сих пор: красная свекла, фасоль и кусочек мяса. Она велела нам залазить на печку и пошла собирать нам еду по соседям. Стали приносить горох, пшеницу, женщина купила нам три пуда хлеба, а я росточком была невысокой. И я привезла домой 48 килограммов хлеба.
Надежда Еременко, 88 лет, Подгоренский район. Во время войны жила в Воронеже
Нина Косинова, 90 лет, Поворино
– Я выросла в семье, где было пятеро детей. Чтобы прокормиться, в военные годы мы обрабатывали несколько больших участков земли, где сажали много картофеля, тыквы, капусты, свеклы, кукурузы, проса. Это все не только ели сами, но и делились с соседями. Жили недалеко от железной дороги, у нашего дома был колодец. Солдаты из проходивших мимо эшелонов прибегали к нам за водой. Порой они просили домашней еды. Если поезд стоял долго, мы успевали им сварить и вынести картошку и квашеную капусту.

Мы голода не ощущали, потому что у нас были корова и поросенок. По осени заготавливали солонину и растягивали ее на весь год. Мама кормила нас в основном пшенной кашей. Вместо сладостей ели свекольный «мармелад»: клубни варили, разрезали на мелкие кусочки и сушили на сковородке в печке.

Отец работал на железной дороге, ему полагалось немного сахара, с которым мы по праздникам пили из самовара чай, заваренный листьями смородины и вишни. Летом иногда папа ездил на рыбалку, и мама варила нам уху, лучше которой я потом не пробовала.

До сих пор я не могу выбросить ни кусочка хлеба или вылить остатки супа, каши, да и любой еды. С детских лет я запомнила, что в доме должен быть запас продуктов: пачка соли, сахара, крупы, муки и т.д. Кроме того, всегда есть упаковка спичек, свечек и хозяйственное мыло. Получается, что память военного детства диктует свои правила.
Made on
Tilda