Мне, юноше, родившемуся через 15 лет после войны, приходилось неоднократно заполнять нелепые строчки, наряду с «не судим», «не привлекался», и «родственников за границей не имею».
Ничего смешного. Мне кажется, остатки этого сталинского наследия, этого недоверия к собственным людям сохранились до сих пор.
Граница между оккупированной и неоккупированной территорией Лискинского района, как и всей Воронежской области, пролегала по Дону. Огромные потоки эвакуированных из Белгородской области прошли через села Правобережья. Почему не эвакуировали собственных жителей, имея мощный транспортный узел, непонятно. Такое впечатление, что до последнего момента рабочие руки местного населения держали в готовности для уборки поспевающего зерна. Не успели. Урожай пришлось собирать в пользу немцев.
Для этих и других работ немцы организовали под Каменкой лагерь «Стучи машина», куда согнали почти исключительно молодых женщин. Моя мама, оставившая в том лагере половину здоровья, лет 15 ходила по разным собесам с уникальным документом, который получила по решению суда. Документ был оформлен на бланке удостоверения несовершеннолетнего узника концлагерей. За какими бы льготами она с ним ни обращалась, всегда находился чиновник, который, пошевелив губами, заявлял: позвольте, да ведь вам в 42-м уже 20 лет было! Совершеннолетним узникам льготы не положены! Даже самый гуманный в мире Лискинский суд не мог преодолеть этой несправедливости, потому что корочки «Совершеннолетний узник» в природе не существовало. Что может суд, если нет корочки!
Идеологическая основа этого дикого парадокса была заложена давно, еще до войны. Советский человек – это супергерой, никогда не сдающийся врагу. Попал в плен – однозначно виноват: не пустил себе пулю в лоб. Побывал в оккупации – потенциальный предатель. Оказался в трудовом лагере – работал на фашистов. С детей, понятно, спросу нет, а взрослый навсегда оставался под подозрением.
Мне кажется, что и роль Острогожско-Россошанской операции занижалась по этой причине: бои проходили в местах, на которых лежало пятно оккупации. Москва не сдалась, Ленинград не сдался, а вот Колыбелка, понимаешь, сдалась.
В Колыбелке, вспоминала мама, оказался раненый советский разведчик. Его прятали по разным хатам – и никто, ни старый ни малый, о том не проговорился. Когда пришло время уходить, разведчик предупредил сельчан, что скоро будет взорван немецкий оружейный склад. Пол-улицы взлетело на воздух, десятки немцев погибли, а из местных не пострадал никто. Все село знало о времени взрыва – все село, включая старосту! – и никто не оказался предателем.
В соседнем селе Мелахино вообще случилась педагогическая поэма. Там был такой замечательный учитель немецкого языка, что все семиклассники местной школы могли понимать речь оккупантов. А лучше всех знал немецкий 15-летний Ваня. Он целыми ночами пас и лечил лошадей у немецкого пункта связи, а утром передавал нашим очередную сводку секретнейших новостей. Никто, включая старосту, не сказал немцам, что в глухой деревне десятки голоштанных пацанов – потенциальные разведчики.
И как можно подозревать таких людей в предательстве. Да еще до самых 80-х годов?
