Семь недель тишины

В 1942 году Ивану Успенскому было десять лет, и несколько месяцев – пока немцы не выгнали из города всех его жителей – он провел в оккупации. О том, как жил занятый немцами Воронеж, Иван Митрофанович рассказал корреспондентам РИА «Воронеж».

– В конце июня-начале июля под Воронежем шли большие бои и большая бомбежка, – вспоминает Иван Успенский. – Бои я, конечно, не видел, хотя до нас все доходило, а бомбежку пережил. Немцы около месяца налетали своими эскадрильями и бомбили все подряд, без разбору. Потом перерыв на полчаса где-то и, не успеем очапаться, опять налетали.

Город был разбомблен до основания. Кругом руины. Дома побитые, где и на тротуарах камни с мусором лежали, где просто стены обгорелые. Кто-то пробежит, проскочит, и все. Все бежали, уезжали из города. Кто-то оставался. Отец тогда заболел сильно, еле ходил, так что никуда уехать мы не смогли, остались в Воронеже. Я, родители и две старшие сестры, одна из них с годовалой дочкой. Мне тогда было десять. 

Селедка под керосином

...А потом начались обстрелы. На улицу выходить было страшно, но есть-то что-то надо было. В городе ни огорода, ничего, жили на зарплату. А зарплату не давали – многие организации эвакуировались за пару месяцев до того, как немцы вошли в город. Мы с пацанами запасались едой – рыскали по городу, искали, что где есть – в полуразрушенных магазинах или на складах. В старенькую Успенскую церковь за пшеницей ходили – там склад был, я потихоньку проберусь туда днем, наберу сколько могу и бегом оттуда. Несколько раз так ходил.

Однажды мы с моим другом Колькой пошли в магазин на улице Кольцовской – то ли купить что-то, то ли посмотреть, а он стоит полураскрытый, полуразбитый. Заглянули в кладовку, а там стоит бочка развалившаяся, и из нее высыпалась селедка, лежит прям хорошим слоем на полу, и облита то ли бензином, то ли керосином. Мы по углам повыбрали ту, которая без керосина, набрали себе сумки, пошли домой.

Спускались вниз по улице Карла Маркса, и в это время город начали обстреливать. Колька побежал быстрее, а я тащил эту тяжелую сумку и не успевал за ним, отстал метров на двадцать. И вдруг смотрю – Кольки нет, а впереди снаряд разорвался. Подхожу ближе – а его разорвало на части, что-то на дереве висит, что-то кучкой тряпья валяется. Я эту селедку бросил и побежал.

Сейчас я слышу иногда, что Воронеж не был сдан, что наши его удержали. На самом деле это не так, наши были в Отрожке, на Левом берегу, а это только сейчас город, тогда там ничего не было – пригородные деревеньки, станция. Город фактически заканчивался на правом берегу Воронежа, спускался к речушке.

Трудно в городе было с водой. Колонки не работали, водопровод был поврежден. Кое-где колодцы были, некоторые в них воду набирали. А мы на берегу по сути жили: перед нашим домом начинался луг, а дальше река. Воронеж тогда был маленькой речушкой, и правый берег был помедленнее. Как-то мы с сестрой Ксенией пошли за водой в сторону Чернавского моста. Зашли в воду, чтоб поглубже, и вдруг ууух – снаряд упал, прилетел со стороны Отрожки. Я сразу и не обратил внимания – ну упал он в воду, взорвался, мало ли. А тут следующий – ууух! – перелет. Тут уж я испугался, говорю Ксении: «Давай драть отсюда!» Схватили по полведра воды, сколько успели зачерпнуть, и бегом наверх. Отбежали метров двадцать и тут ровно туда, где мы воду набирали, ууууух! – попал. Это наши стреляли. До сих пор иногда думаю, зачем они это делали. Неужели не видно было, что это дети, девочка в платье, с ведрами?!

«Затишье» перед бурей

С юго-запада шел поток эвакуированных. Толпы – и дети, и взрослые. Кто на телеге ехал, кто пешком. Крики, плач… Вот как толпа на демонстрацию идет – представляете? А это еще больше народу, просто сплошной поток. Особенно последние дни перед тем, как немцы вошли. Шли мимо нашего дома на Чернавский мост и оттуда уже на восток. Потом поток прекратился, а 6 июля наши взорвали Чернавский мост – это было прямо на моих глазах. Сначала несколько солдат долго там ходили туда-сюда, что-то делали. Я не знал, конечно, что они взрывать собираются, но мне интересно было, что они суетятся там. А потом вдруг бабах! И один пролет взлетел. Это было часов 8-9 вечера, светло еще. А Каменный мост за Гусиной горкой почему-то не взрывали, но по нему почему-то и не ходил никто.

Мы жили тогда на улице Чернышевского, в угловом доме. Напротив нас недалеко было двухэтажное здание, Петровский яхт-клуб, но его немцы разбили почти сразу, расколошматили из миномета. Видимо, чтобы наши разведчики там не ходили.

А 7 июля немцы вошли в Воронеж. Я помню, я проснулся утром – солнышко, тепло, ни снаряды не рвутся, ни бомбы. Как-то тихо и хорошо. Смотрю – по берегу едет какая-то машина и из башни выглядывает человек, в рубашке, рукава засучены. А сзади на машине у него флаг висит красный. Я смотрю и не пойму: неужели наши? Но форма не похожа. А потом он ближе подъехал, и я смотрю, а это не советский флаг: там белый круг и черный крест. Это немцы вошли в город.

За фашистами тоже смерть ходила

По городу никто не ходил, если только за водой или еще куда очень надо – да и то, проскочишь, как мышь. Город был вымерший. Бомбили только немцы, а когда они в город вошли, уже тишина настала. Наши только перед Курской дугой дали немцам жару, а в 1942 году слабоваты были. Поэтому немцев они не бомбили, эти два летних месяца было ощущение, что передышка какая-то у всех.

Прошло какое-то время, может неделя, к нам зашли немцы. Усадьба наша была огорожена высоким забором, со стороны Отрожки не видно, что в доме и в палисаднике делается, поэтому наш дом немцы сразу облюбовали. Дом заняли, нас выгнали. У нас во дворе была вырыта землянка, в ней мы и жили, а немцы – в доме. Они все время менялись. Поживут дня три-четыре-пять, потом новая группа приходила.

Фашисты тоже были разные. Вот мадьяры — злые, как собаки. Не так пройдешь или посмотришь — сразу ругаются. Австрийцы добрее и культурнее как-то. Они часто с нами разговаривали, доставали фотокарточки, показывали и частично по-русски, частично по-немецки рассказывали: вот это майн киндер, вот мутер, у кого-то там невеста. Рассказывали о себе, кто — откуда: Дойчлянд, Остеррайх. Они ведь тоже люди, за ними тоже смерть ходила. И вот они, наверное, видят меня, вспоминают, что у них на родине такой же ребенок остался, и пытаются как-то общаться. У них сахарин был в пайках, похожий на таблетки, им нас и угощали. Я много немецких слов тогда выучил, но некоторые вещи были понятны и без слов.  Иван Успенский

Они же тоже разные – были звери, а были нормальные люди. По тону, по поведению, по глазам отличались. Один скажет «шнелле-шнелле», а другой «бистро-бистро».

«Очередью» за зажигалку

Многие вещи у них нас поражали просто – я например, раньше никогда не видел зажигалок, авторучек, туалетной бумаги, и мы с сестрой иногда подходили к открытым окнам и просто все это рассматривали. С зажигалкой даже история вышла – я издалека-то я видел, как немец прикуривает: что-то в руках блестит, а потом вдруг огонек, и мне страсть интересно было, что это. И вот я как-то на подоконнике ее увидел, и немцев как раз в доме не было, я взял зажигалку в руки, стою, рассматриваю, как это вообще работает. И так задумался, что не слышал, как немец зашел и кричит что-то. Я от неожиданности и драпанул, а зажигалку бросил на окно, да промахнулся, она на землю упала. А он небось видит – нет зажигалки, и бросился за мной с автоматом: «Стой, стрелять буду!». Я-то и не подумал, что в меня стрелять – я же зажигалку не украл, не послушался. Бегу через сад, спотыкаюсь и падаю. И в этот момент очередь у меня над головой. Оборачиваюсь – он опять стрелять пытается, но что-то заклинило. Впереди забор. Я раньше на него и не полез бы, а тут от страха перескочил, как белка. Немец зажигалку-то потом нашел, а я несколько дней домой вернуться боялся, ночевал в брошенных домах. Где-то сухарь найду, где-то редиску какую или картошку. Подойду к забору, спрашиваю маму или сестру, немцы ушли?

А потом 24 августа пришел немец, говорит: «geh weg, уходите оттуда, полчаса вам, чтоб собраться». Вывели нас на площадь, мы видим, там весь город собрался, кто оставался, несколько сотен человек, может больше. И погнали нас – через Дон перешли, двинулись на запад, на Курбатово, это сейчас Нижнедевицкий район. Ночевали в поле. Под вечер, я помню, захотел в туалет, пошел искать куст. Подхожу к одному – смотрю, там старушка лежит, в небо смотрит, а рот открыт, и в нем мухи ползают. Подхожу к другому – там молодая женщина, уж не знаю, живая или нет, но лежит неподвижно, а по ней ребенок ползает. женщина с ребенком. Потом поселили нас в какой-то коровник из хвороста, обмазанного глиной. В этом коровнике мы и жили – на полу солома, спали на ней. Взрослые работали, ямы бомбежные засыпали, урожай собирали, уже сентябрь начался. А потом нас оттуда погнали дальше, пешком до Касторного, оттуда поездом довезли до Ржавы, оттуда до Обояни снова пешком. В Обояни мы бежали и вернулись в Воронеж только в марте 1943‑го, когда наши прогнали немцев.